Поля чести

Троих измотанных детей на заднем сиденье впору было принять за несчастных жертв злодея-похитителя, бесстрастного старика за рулем. Мамино нерушимое молчание делало ее сообщницей. Она подпрыгивала вместе с сиденьем на рессорах, точно кукла в черном, с горькой усмешкой в уголках губ, не высказывая ни упреков, ни огорчения, всем своим видом выражая, что уже ничего не ждет от жизни, принимает ее как жестокую необходимость, с титаническим усилием влачит секунду за секундой, и нечего от нее требовать большего. Рывки малолитражки несколько умаляли строгое достоинство ее траура. Всякий вираж покруче сбивал надвинутую на лоб черную шляпку, и она на ощупь, без зеркала, водружала ее на место. Делала она это, повинуясь какому-то остаточному рефлексу. И все же в ее движениях угадывалась толика сожаления, что едет она не в алой машине отца, которая, лишившись водителя, за ненадобностью ожидала теперь в гараже своего покупателя. Сглаживающие ухабы мягкие рессоры, равномерно жужжащий на скорости мотор, плавные кошачьи переходы на большую скорость, обзор на триста шестьдесят градусов, комфортабельные спинки, на которых отдыхала папина спина, — а попользовались мы ей всего каких-нибудь три месяца. В ней мы чувствовали себя важными особами. Легко объехав малолитражку, будто она одуванчик в придорожной канаве, папа не преминул бы отпустить какую-нибудь шуточку насчет жалкой посудины и ее пассажиров, как тогда, в густом тумане на перевале Турмале, он разрядил обстановку замечанием о «белой жокейской кепке» на голове бесшабашного старичка, в отсутствие всякой видимости съезжавшего с крутизны на какой-то музейной колымаге. Переход в униженное состояние пассажиров малолитражки довершал наше отчаяние.

Лечебница Пон-де-Пьете состоит из старинного монастыря и позднейших пристроек, сделанных в пору открытия здесь центра дезинтоксикации для всех, обуянных неумеренной жаждой. Главные ворота с романским фронтоном достаточно широки, чтобы туда можно было въезжать на автомобиле, но во дворе, затемненном высокими строениями с набухшими от дождя фасадами и решетками на окнах, сердце сжимается от тоски. Пирамидальные тополя вытянулись выше крыш. Колокол часовни задумчиво вызванивает ноты, искажаемые ветром. Монашки быстрыми шажками снуют по двору, лавируя между лужами. Обеими руками они удерживают подолы черных платьев, которые вихрь норовит задрать, и, когда белая вуалька чепца, взлетев, опускается на глаза, у них уже не хватает рук, чтоб ее откинуть, а потому они разворачиваются, делают несколько шагов задом и, пятясь, исчезают в коридорах с широкими окнами, впускающими шлейфы света. Тусклые стены, запах стариковского недержания, не заглушаемый гектолитрами дезинфицирующих средств, тошнотворное дыхание кухни (тот же тронутый вечностью суп, что по вечерам подают в коллеже), скользящие по линолеуму озабоченные фигуры сестер, больные в пижамах, бродящие в поисках незнамо чего, — в этом, собственно, главная их беда, блуждающие взгляды, полные безумной муки, неизбывной тревоги, которую не изгонишь никакой химией, скрюченные руки, пальцы, сцепленные, будто два звена цепи, неуверенная опасливая походка, бессвязная речь, резкие неконтролируемые движения, а дальше, в монастырских покоях, самые тяжелые: клонированные Наполеоны и Людовики XIV, Анастасии и прочие непризнанные принцессы — баснословные династии царства слабоумных. Огромная семья самозванцев, родство с которыми нашей Деве Марии не пришлось сносить слишком долго.

Мы теснились в малюсенькой келье с белыми стенами и белой мебелью, держась как можно дальше от кровати, установленной напротив окна, за которым ветер трепал тополя, и не решались из страха толкнуть капельницу или запутаться в трубочках, приблизиться к бледной фигурке с тонюсенькими прозрачными руками, при виде которых становилось ясно, что смерти тетушка предпочла тихое растворение. Лицо без очков сливалось с белой подушкой, тело под одеялом почти не имело объема — так, махонькая складочка жизни, связанная с миром стеклянными трубочками, но и ее скоро разгладит дыханием свыше.

Черное мамино одеяние резко выделялось на белом фоне. Мы стояли на краю бездны, где кончается мир явлений. Мы даже старались не дышать, боясь заглушить иссякающий источник. Монашки, как правило энергично управляющиеся с больными, сюда заходили на цыпочках, дабы не потревожить блаженный сон. Воспользовавшись приходом одной из сестер, мама, уже и раньше проявлявшая признаки беспокойства, велела нам уходить. Мы покинули белую-белую тетушку без прощального поцелуя.