Поля крови. Религия и история насилия

Еще в эпоху завоеваний в гарнизонных городах улема начали разрабатывать корпус исламского права. Однако тогда умма была еще крохотным меньшинством, а к Х в. 50 % населения исповедовали ислам, и кодекс гарнизонов был уже неуместен{920}. У аббасидской аристократии был собственный персидский кодекс, именуемый адаб (культура) и основанный на образованности, любви к искусству и учтивых манерах, что подходило для знати, но не для масс{921}. Поэтому халифы просили улема создать стандартную систему исламского права, которая и станет шариатом. Появились четыре школы (мазхабы), считавшиеся равно приемлемыми. У каждой школы была своя специфика, но все строилось на обычаях (суннах) Пророка и первоначальной умме. Подобно Талмуду (кстати, он оказал сильное влияние на эти разработки), новое право (фикх) пыталось освятить всю человеческую жизнь. Попытки навязать какое-либо единое «правило веры» не делались. Люди были вправе выбирать свою школу и, как в иудаизме, следовать постановлениям выбранного ученого.

Закон шариата был серьезной альтернативой аристократическому владычеству аграрного общества, ибо отказывался благословлять наследственную классовую систему. Таким образом, он обладал революционным потенциалом; более того, основатели двух мазхабов – Малик ибн Анас (ум. 795 г.) и Мухаммад ибн Идрис аш-Шафии (ум. 820 г.) – приняли участие в шиитских восстаниях против первых Аббасидов. Согласно шариату, каждый мусульманин напрямую отвечает перед Богом; мусульманину не нужен халиф или священник, чтобы получить божественный закон; и каждый (а не только члены правящего класса) несет ответственность за благополучие уммы. Если аристократический адаб отличался прагматизмом и ориентировался на то, что политически осуществимо, шариат стал идеалистическим контркультурным вызовом, который, по сути, осуждал структурное насилие имперского государства и смело учил, что ни один институт (даже халифат!) не вправе вмешиваться в личные решения. Конечно, аграрное государство не может функционировать подобным образом. И хотя халифы всегда признавали шариат как закон Божий, они толком не следовали его правилам. И все общество никогда не жило по закону шариата. Высшим апелляционным судом оставался суд халифа – быстрый, абсолютный и произвольный. Теоретически любой мусульманин, сколь угодно бедный, мог воззвать к халифу о правосудии и просить защиты от низшей аристократии{922}. Тем не менее шариат постоянно свидетельствовал об исламском идеале равенства, столь глубоко присущем нашей человеческой природе, что при всей кажущейся нереалистичности его для политической жизни нас никак не разубедить в том, что именно так люди и должны жить вместе.

Аш-Шафии сформулировал концепцию джихада, которая станет классической. Несмотря на неприязнь шариата к автократии, эта концепция основана на стандартной имперской идеологии: она отличается дуалистическим мировоззрением, возвещает о божественной миссии уммы и о пользе исламского владычества для людей. Бог заповедал войну, поскольку умме иначе не выжить, объяснял аш-Шафии. Человечество делится на дар аль-ислам (обитель ислама) и немусульманский мир, дар аль-харб (обитель войны). Подлинного мира между ними быть не может, хотя временные перемирия разрешаются. Однако, поскольку все этические верования от Бога, умма – лишь одна из боговдохновенных общин, и цель джихада не состоит в обращении покоренных народов. От других откровений ислам отличает наличие заповеди распространить свое владычество на все человечество. Его миссия состоит в установлении социальной справедливости и равенства, предписанных Богом в Коране, то есть освободить всех людей от тирании государства, основанного на мирских принципах{923}. К несчастью, однако, реальность оказалась иной. Аббасидский халифат стал автократией, построенной на насильственном подчинении большинства жителей. Подобно любому аграрному государству, он был не в состоянии полностью выполнить заповеди Корана. И все же без подобного идеализма, который напоминает нам о несовершенстве наших институтов, их насилие и несправедливость остались бы без критики. Быть может, религия во многом и призвана вселять в нас некое божественное недовольство, которое не позволяет мириться с тем, с чем мириться нельзя.