Поля крови. Религия и история насилия

Нельзя ожидать, чтобы уже в ту пору государства разделяли подход Просвещения. Цивилизация всегда опиралась на насилие, поэтому государственное насилие считалось важным для общественного порядка. В конце концов, казнили и за мелкие кражи и убийства, подлоги и похищение женщин. Поэтому казнь за ересь не была мерой необычной или крайней{1123}. Казни обычно совершались публично и служили ритуальным актом устрашения, усиливавшим позиции государственной и местной власти{1124}. Без профессиональной полиции и современных методов сыска, общественный порядок опирался на подобные зрелища. Как нам это ни отвратительно, казнь инакомыслящих считалась необходимой, особенно когда государственность еще была хрупкой{1125}. Впрочем, подавление ересей носило не сугубо прагматический характер: свою роль играли и личные убеждения. Томас Мор, некогда безжалостный гонитель, мог бы и согласиться с «Актом», если бы им двигали исключительно политические соображения; Мария Тюдор лишь укрепила бы свой режим, если бы поменьше притесняла протестантов. Однако ересь стояла особняком от других преступлений, за которые полагалась смертная казнь: если обвиняемый каялся, он получал прощение и ему сохранялась жизнь. Как показали ученые, чиновники зачастую искренне желали привести заблудших овец в лоно Церкви, и казнь еретика считалась неудачей{1126}. В 1550-е гг. ревностный инквизитор Питер Титлмаус председательствовал как минимум на 1120 судебных разбирательствах по поводу ереси во Фландрии, и только 127 из них закончились казнью. В 1560 г. целых двенадцать попыток предприняли инквизиторы, гражданские власти и священники, чтобы спасти анабаптистку Суткен ван ден Хуте и трех ее подруг. При Марии Тюдор Эдмунд Боннер, католический епископ Лондона, пятнадцать раз пытался спасти протестанта Джона Филпота, шесть раз пытался спасти Ричарда Вудмена и девять раз пытался переубедить Элизабет Янг{1127}.

Обосновывая казнь еретиков, католики, лютеране и кальвинисты ссылались на библейские тексты{1128}. Правда, некоторые христиане вспоминали отрывки, заповедующие милость и терпимость, но большинство считало такую доброту немыслимой{1129}. И все же, хотя тысячи людей были сожжены, повешены или обезглавлены, фанатической тяги к мученичеству не наблюдалось. Как правило, люди держали свои убеждения при себе, а внешне подстраивались под государственные указы{1130}. Кальвин ужасно ругал такую трусость, сравнивая тайных кальвинистов с фарисеем Никодимом, который не афишировал свою веру в Иисуса. Однако французские и итальянские «никодимовцы» отвечали, что легко ему геройствовать, живя в безопасности в Женеве{1131}. При Елизавете I развитый культ мученичества был только у иезуитов и семинаристов, которых готовили к английской миссии. Они были убеждены, что их жертва спасет страну{1132}. Однако звучали и предупреждения против излишнего энтузиазма. Учебник Английского колледжа в Риме (1580-е гг.) отмечал, что не все призваны к мученичеству и не стоит рисковать жизнью без нужды{1133}.

Зато католиков и протестантов объединяла ненависть к испанской инквизиции, хотя молва преувеличила ее злодейства, создав инквизиции ужасную репутацию. Не стоит упрощенно представлять даже аутодафе («акты веры») с их торжественными процессиями, мрачными костюмами и сожжением еретиков, которые в глазах чужеземцев выглядели воплощением испанского фанатизма. Аутодафе не имели глубоких корней в испанской культуре{1134}. Первоначально они были лишь церемонией примирения, а столь зрелищную форму обрели только в середине XVII в. После краткого расцвета (1559–1570 гг.) они проводились крайне редко. Более того, сожжение еретика не было главной идеей ритуала: обычно обвиняемых казнили без лишней суеты за пределами города, а множество аутодафе прошли вообще без казней. За первые 20 лет инквизиции осуждены были менее 2 % обвиненных, причем большинство из них не были сожжены живьем: сожгли лишь изображения спасшихся бегством{1135}. В период 1559–1566 гг., на пике популярности аутодафе, погибло около сотни человек, зато при одной лишь Марии Тюдор казнили 300 протестантов, и в два раза больше – при французском короле Генрихе II (1547–1559 гг.). А в Нидерландах жизнью поплатилось в десять раз больше человек{1136}.