Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Н.И. Кареев, категорический противник концепции природной обусловленности этнического склада ума и нравственности, стремился оправдать резкие утверждения Н.И. Костомарова о врожденных свойствах польского нрава, доказывая, что Костомаров «не делает из польского национального характера… фатума» и что для него дело «в исторической системе воспитания, а не в прирожденности»[1042]. Кареев отметал как ненаучные рассуждения о древних (в том числе и славянских) элементах характеров современных народов, заявляя, что шляхта не может представлять всю польскую нацию и что ее свойства не являются врожденным набором качеств (как нрав или темперамент), а формируются в течение длительного времени под влиянием ряда условий. Поэтому даже положительные черты не могут быть признаны собственно «польскими», поскольку не могут быть распространены на массу «забитого поспольства»[1043]. Кареев, таким образом, одним из первых в российской полонистике отмел врожденный характер стереотипных свойств польской шляхты и отказался признавать их в качестве национальных польских особенностей.

Единодушное принятие концепции польских этнических свойств историками разных научных направлений и политических убеждений неоднократно вызывало недоумение историков XX века, считавших концепцию национального характера ненаучной и весьма архаической; трудно было не только совместить ее с представлениями о «прогрессивной» науке XIX века, но и объяснить широкое распространение ее в качестве аргумента своеобразия исторической жизни в целом. Современный исследователь В.А. Якубский в связи с этим отмечал: «на почве полонистики отчасти стиралась грань между славянофилами и западниками… различаясь, иногда весьма сильно, – в частностях и в политическом подтексте, они составляют определенное типологическое единство»[1044], вызванное смещением центра тяжести с общечеловеческих универсалий на этнические, локальные категории, хотя точкой отсчета остается «романтическая» ориентация на природные свойства народа.

Действительно, ни один из историков XIX века не отвергал не только значимости польского характера в историческом развитии государственности и нации, но и самой идеи его существования. На наш взгляд, это можно объяснить не столько господством романтических концепций, сколько тем, что в той или иной степени все характеристики поляков были вторичны; «набор» стереотипов самоописания, выработанный польской и развитый европейской историографией, позволял легко усваивать и дополнять его новыми оценками, но не новыми чертами. Они были восприняты из нарративных источников и адаптированы образованной частью общества, но никак не соотносились с народными представлениями о поляках или славянах, поскольку исходили из непререкаемой ценности научного знания. Добавим, что такое единство мнений демонстрировали и представители других дисциплин.

«Сила племенного, народного характера». В 1870-80-е гг. были популярны сравнительные очерки славянских нравов, выполненные в жанре историко-психологических изысканий. В этих исследованиях «психических черт» использовалась новая научная лексика, но, в сущности, в них воспроизводились более ранние концепции. Например, польский историк литературы М. Здзеховский, оперируя термином «племенная психология», называл в качестве общеславянской особенности «мистический патриотизм», в русском народе выразившийся в славянофильстве, а в польском – в католическом мессианизме; их проявления привычно обнаруживались им в национальных литературах – польской, русской, украинской. Объяснение причин возникновения этих отличий Здзеховский считал делом будущего[1045]. В качестве общего свойства славянского нрава он называл «стремление к парениям в заоблачном мире»[1046], которое, однако, не расходится с обыденной жизнью, а, напротив, воплощается в ней и определяет ее[1047]. В сущности, перед нами идея славянской души (или духа – по Мицкевичу).