Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности

Реконструкция видения «своего» по описаниям «других» позволяет предположить, что в представлениях авторов и составителей этногеографических очерков великорусский тип в большей мере соотносился не с этнографическими вариациями «русских», а с его обобщенным образом в литературе и публицистике. Это происходило, на наш взгляд, не без влияния идеологии и практики народничества. Кроме того, на этом этапе выработки представлений о «русскости», столь важных в формировании национальных доктрин и идеалов, отношение к «имперскому Другому» складывалось и под воздействием позитивизма.

Разноуровневые классификации народов сформировались к 1870-80-м гг., но единая система еще не сложилась. Однако и антропологические, и лингвистические, и расовые, и восходящие еще к эпохе Просвещения цивилизационные критерии определения места народов в «таблице» разновидностей человеческого рода так или иначе включали представления об иерархиях. Положение народа в этнической классификации осуществлялось двояко: в естественнонаучной и исторической системе координат. Однако с распространением в России эволюционизма явственно обозначилось стремление объединить их на основании теории прогресса, причем в новом его осмыслении: как культурного универсализма. Эти идеи во многом способствовали решению ряда идеологических и просветительских задач, возлагавшихся на этнографию.

* * *

Формулируемые в этнографических описаниях характеристики «своего» и «чужого» определяют их место в иерархии, содержат этнокультурные представления и стереотипы двух «разновидностей». Во-первых, это стереотипы этнографической науки (классификации, иерархии свойств, представления о стадиальности развития народов, сохранение племенного типа как основание этнической устойчивости и др.). Нормативность акта описания исказила восприятие его объекта и определила формы этого искажения. Во-вторых, это социальные стереотипы и представления самих наблюдателей, экстраполирующих собственное видение и «своего», и «чужого» на всю этническую общность (русских).

Анализ описаний народного характера финнов и поляков позволил установить некоторые этнические стереотипы этих народов, а также их функции в общественном сознании эпохи. Репрезентация поляков опиралась на более длительную традицию и опыт соседских отношений, образ поляка в русской культуре был сформирован – существовали определенные устойчивые клише в языке и визуальном изображении («кичливый» или «спесивый» лях, шляхтич-католик, «враг» и т. д.). Образ финна, контакт с которым был локализован и ограничен северо-западными окраинами, не был воплощен в столь же ярко выраженных формах, его облик был менее конкретным и не обладал чертами враждебности.

Стереотипы поляков и финнов не являются, как было показано, выражением народных представлений о «чужом», а более опирались на нарративные традиции народоописаний – как российских, так и сложившихся в национальных научных школах. В ходе исследования было установлено, что стереотип поляка восходит к автостереотипу польского дворянства сарматской эпохи, который распространился благодаря польской просвещенческой и романтической историографии в европейской исторической науке XIX в. Одним из условий, способствовавших его детализации, стало углубление славистических исследований, что позволило возвести польские свойства к древнеславянским качествам.

Стереотип финна складывался иначе: антропологический и, как следствие, цивилизационный статус сближал их с финно-угорскими этносами на стадии «дикости», со всеми приписываемыми ей патриархальными добродетелями, которые и стали «находить» у финнов. Выделение честности в качестве этнической черты подкреплялось свидетельствами европейских и российских наблюдателей, однако абсолютизация его в качестве типичного свойства происходила прежде всего в контексте и в тесной связи с процессами собственной национальной идентификации. Характеристика нравственных добродетелей финна противопоставляла его «своему» крестьянину, но акцентировала сходства с этосом той социальной группы, к которой относили себя «описатели».

Характеристики «нрава» финнов и поляков в этнографических очерках лишь отчасти воспроизводили функционировавшие в российской общественной мысли и художественной литературе XIX века. Однако полностью игнорировать стереотипные свойства, приписываемые культурой полякам и финнам, было, разумеется, невозможно. И наблюдатели, и составители описаний не выявляли существующие, а «перекодировали» имеющиеся в арсенале культуры этнические авто– и гетеро-стереотипы в ином ключе. Упоминая о качествах, оцениваемых как негативные, они стремились сгладить их, выдвигая на первый план нейтральные определения, а из комплекса этнических свойств выделяли в качестве типичных те, которые представлялись им позитивными: польскую «веселость» и финскую честность.