Поляна, 2013 № 03 (5), август

То, что Крылов учитывал опыт Сумарокова, никакому сомнению не подлежит — достаточно указать хотя бы на такие лексические заимствования, как светик, носок и сестрица, или почти скопированный стих: «Какие ноженьки, какой носок…» // «Какие перушки! какой носок!». Не прошли мимо внимания Крылова и рифма душа — хороша // дыша — хороша, и тройное созвучье на — ица: ЛисИЦА — сестрИЦА[53] — птИЦА // сестрИЦА — мастерИЦА — царь-птИЦА. Другое дело, что указанные заимствования преобразились: версификационные и лексические находки Хераскова и Сумарокова, в большей или меньшей степени случайные, под пером Крылова обрели статус обязательности, необходимости — это действительно «лучшие слова в лучшем порядке». Так, обстоятельство чуть дыша «отыграет» в знаменитом стихе «от радости в зобу дыханье сперло» (состояние Вороны пародийно повторяет состояние Лисицы!); тройная же рифма у Крылова на самом деле гораздо сложнее, изощреннее[54]: сеСТРИЦА — маСТеРИЦА — ЦаРь-пТИЦА[55], — а сумароковские ноженьки легко выбраковываются: Лисица видит сыр и… его, так сказать, «рамку» {шейку, глазки, перушки, носок), ничего кроме, какие уж там ноженьки! Впрочем, с портретными чертами Вороны, которых удостаивает своего восхищения Лисица, дело обстоит не так просто — помимо указанной, есть еще одна причина отбора именно этих, а не иных деталей, но об этом мы поговорим немного погодя.

Крылов явно почувствовал психологическую неубедительность и обращения Воронушка: уменьшительно-ласкательный суффикс, пожалуй, не столько смягчает, сколько подчеркивает «воронью сущность» адресата: ворона остается вороной, как ни крути. А вот когда Ворона зовется Голубушкой, ситуация меняется, и радикальным образом.

Как должен среагировать Евгений на то, что к нему обращаются, допустим, Агафон? Или Акулина — на то, что ее назвали Селиной? Вероятно, в первую очередь они оглянутся кругом — в поисках тех самых Агафона и Селины, а затем постараются поправить говорящего и т. п. Кстати, наша Ворона, даже будучи самой здравомыслящей вороной в мире, могла бы все равно остаться без завтрака — от неожиданности и изумления (мол, что ж это творится с Лисицей, белены объелась, что ли, коль меня, Ворону, величает Голубушкою?!) широко разинув рот!..

Но в том-то и дело, что обладательница кусочка сыра ни капли не удивилась — «проглотила» двусмысленное приветствие, не поморщившись и не поперхнувшись, как должное. Стоит заметить, что Голубушка стоит в начале стиха и в начале прямой речи — и в силу этого начинается с прописной буквы. Вместе с тем эта графическая особенность исподволь, по крайней мере визуально возводит нарицательное существительное в статус имени собственного. Кроме того, «приголубив» Ворону, плутовка кардинально меняет и цветовые характеристики адресата своей лести: ворона естественным образом ассоциируется с темными, мрачными тонами, символизирующими низовую, «плотскую» (т. е. подверженную тлению), нечистую[56], смертельную, греховную и даже адскую сторону бытия[57], тогда как голубушка — со светлыми, высокими, чистыми, небесными, которые традиционно соотносятся с красотой, непорочностью, духовной, божественной природой, колоритом Жизни. Ворон (ворона) — голубь (голубица) составляют одну из символических оппозиций, корни которой уходят в глубокую древность[58].

Надо сказать, что Лисица (разумеется, с подачи Крылова) исключительно точно выстраивает свою хвалу: композиция держится на четко обозначенных перекличках, играющих роль смысловых скреп. Так, голубушка отзовется затем ангельским голоском и в довершение — светиком. Еще раз подчеркну: в художественном мире крыловской басни «работают» оба — как переносное, так и первичное — значения. А вот то, какое из них актуализируется, зависит от того, в пространство сознания какого именно персонажа попадает слово. Вполне можно допустить, что, называя Ворону светиком, Лисица всего лишь использует «выражение приветственное, изъявляющее ласку»[59], а предполагая у нее наличие ангельского голоска, имеет в виду вовсе не небесную природу его, а только нежность и «приятство». Однако правка, которую Крылов вносил в текст на протяжении ряда лет, позволяет утверждать обратное: поэт снимает сравнение с соловьем, продержавшееся довольно долго — в первых трех публикациях басни:

Я, чай, ведь соловья

ты чище и нежнее (1808)

Я, чай, ведь ты поешь и соловья

нежнее (1809, 1811)

В свое время «соловьиная» тема получила — стоит признать, довольно неуклюжее — воплощение у Сумарокова:

Ворона горлышко разинула пошире,
Чтоб быти соловьем…