Поляна, 2013 № 02 (4), май

Запретный плод скользит в ладонь,
А время пахнет виноградом
И водорослью, и не надо
Бояться смуты городов.

А мы топили в доме печи,

Как порох, вспыхивал сушняк,
Смешались луны, лампы, свечи,
И солью в двери дул сквозняк.

И снова осень, снова осень —

Хурма, гранат и мандарин,
И вновь дорог и ветра просит
Ушедший было пилигрим.

Подражание Пастернаку (из цикла «Уроки литературы»)

Недвижный Днепр, ночной Подол, дрожат гаражи,
И верный пёс от нас ушёл, не взлаял даже,
И дыма запах, и рассвет, и дух полынный,
И знак беды — нам места нет под небом стылым.

Но май, росой отягощен, лицо подымет,

И лакированным плющом он нас обнимет.
В нём яблонь цвет, полно примет и птичье пенье,
Ты возвращаешься ко мне сквозь мглу сирени.

Осень [1]

В тугой пучок связала стебли и травинки,
А в них сквозили земляничные кровинки.

Вода сверкнула сквозь стекло и грань стакана,

Куда плеснули горстью холод из-под крана.

И колокольцы, бубенцы и кастаньеты,

И дух полыни, чабреца — из глуби лета.

Пунцова лента горизонта на рассвете,

Когда ещё не просыпались дети.

Упругий звук — то волчий посвист — осень,

Мы бересты и лапника в огонь подбросим.

Я прислонюсь к тебе щекой, рукой, медвежьим ушком,

Как знак того, что я навек тебе послушна.

Всё так же… дует из угла… сквозняк, как прежде —

Не улетевшие крыла былой надежды.

А осень заморозки шлёт и белит мелом,

Зеркальной грани поворот — …свеча горела…

И начинает круговерть теперь и прежде

Несостоявшаяся смерть в другой одежде.

А мухи в сумерках летят и застят белым,

А иней — множеством карат на листьях прелых.

Замёрзших капель перезвон из чёрных дыр и

Замерший свет не выйдет вон. Тоннели вырыв.

И перемычки наведя в другую крайность,

Из белой бездны выйду я, тебя касаясь.

Вера Чайковская

Правда поэтов

Человек, конечно, накладывает отпечаток на профессию, которую он выбрал. Но и профессия неизгладима.

Андрей Андреевич Евгеньев познал опасность своей безобиднейшей профессии на собственной шкуре.

Он был искусствоведом, причем не современным art-критиком, что еще как-то сопрягается с «мужским родом», а историком искусства, что в наш век невольно ставит под сомнение «мужественность» субъекта. Разве «настоящие мужчины» станут заниматься столь неденежным и эфемерным делом?

К тому же его угораздило выбрать самый вялый и идиллический раздел русского искусства — сентиментализм.

А ведь по виду был вполне «мужик»: росту высокого, статен и бородат. Но невольно приходило на ум, что всё это маскировка. Что избранная профессия затаилась где-то в глубине и определяет жизнь. Да так оно, в сущности, и было!

Нет, он не был мямлей или того хуже — «бабой». Мог и за себя постоять, и приятеля защитить. И голос у него был не писклявый, а басовитого тембра, и борода росла густая и красивая.

Профессия сказалась в другом. Он на дух не переносил грубости и хамства. «Репортерского» стиля, «рекламных» интонаций. Не любил «политических новостей» и «злободневных» сюжетов. Не переносил в отношениях лжи и панибратства. Кроме того, у него была идиосинкразия к курящим женщинам, к навязчивой косметике, к вульгарным манерам…

Короче, это был очень странный тип, которому трудно было отыскать просто «подружку», не говоря уже о чем-то более серьезном.

Ведь всех этих современных молодых девиц он измерял масштабами «Бедной Лизы», безоглядностью чувств, искренностью душевных движений и утонченностью их проявлений.