Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Было мне четырнадцать лет… Деньги в то время считали, говоря при этом неизменно: «А старыми было бы…» — и добавляли к первой цифре ноль, отчего сумма звучала солидней.

Тем летом я работал на посылочной сортировочной станции, которые из нашего южного города высылали во все концы страны набитыми незрелыми овощами и ягодами в расчете, что по пути они дозреют. Посылки эти мы грузили в почтовые вагоны проходящих мимо поездов, работая днем по девять часов, ночью по пятнадцать.

Довозили запряженные цугом за электрокаром тележки до первого либо второго вагона, грузили почту. Парни были юнцами, как и я, а женщины — все, без исключения, молодыми разведенками. Работалось нам весело и легко, особенно в дни ночных перерывов между поездами.

Изредка (два-три раза в месяц) к московскому поезду подъезжал огромный грузовик с металлическим кузовом, на голубом боку которого белыми буквами было написано: «ПОЧТА».

В эти ночи мы стояли в стороне и ждали, когда сидящий внутри вагона почтальон — всегда один и тот же усатый дядька — вынет большого размера полотняный мешок с металлическими угольниками у горловины, перевязанной бечевкой и болтающейся рядом маленькой фанеркой с сургучной печатью, и передаст сидящему рядом с шофером тоже усатому дядьке в фуражке.

И как только машина трогалась, уезжая с перрона, мы спешили к вагону и в оставшиеся десять минут забрасывали около полутонны груза внутрь. Расписку усач порой выбрасывал прямо из поезда нам в руки, а две-три посылки, присланные в наш город, ловили мы уже на ходу. Женщины сердились, а парням было весело.

Однажды, когда мы уже разгрузили вагон и начали его загружать своими ящиками да тюками, усатый почтарь спросил, как меня зовут и позвал в вагон.

Я с радостью запрыгнул, ибо передвижная почтовая контора интересовала меня в то время своей сургучно пахнущей экзотикой никак не меньше историй о дальних странах.

— Вот что… — сказал он. — Расписывайся давай — и бери этот мешок.

Я лихо черканул разученную накануне каракулю, взял мешок за прилагающуюся к железному замку ручку и переставил его к двери.

— Постой, — сказал усач. — Пистолет у тебя есть?

— Ага, — ответил я беззаботно. — У Катьки вон.

— Возьми у нее, — строго произнес почтарь, сунув в нагрудный карман моей ковбойки какую-то бумажку. — Передашь вместе с мешком. Знаешь кому.

— Знаю, — ответил я.

Спрыгнул на перрон и, сняв мешок, поставил его на асфальт.

— В кар сунь! — приказал почтарь.

Я повиновался. Строгость старика даже позабавила меня. Под прицелом его хмурых глаз я сунул руку за пазуху взвизгнувшей тридцатилетней Катьке и вынул тяжелый, вороненый ТТ. Она ведь давала иногда нам подержать его и, вынув обойму, поприцеливаться в какой-нибудь светлый угол, где нет людей. А тут чуть не упала в обморок.

Но почтарь закричал:

— Правильно! Девка! Отдай мужику пистолет!

Она рот и захлопнула. Покорно помогла мне поставить мешок в электрокар, ибо одной рукой я его поднять не смог.

— Только курок не взводи, — сказала она, когда я влез в кар и устроился за рулем. — Заряжен черт.

Я положил руку с пистолетом на руль, держа ствол направленным вперед. Нажал на педаль, чтобы электрокар дернулся и натянул поезд не то из пяти, не то из семи прицепленных к нему нагруженных тележек.

— Эй! — услышал крик из дернувшего поезда. — Тележки отцепи! Один едь! Там миллион шестьдесят тысяч! «Десять миллионов шестьсот тысяч!» — мигом пересчитал я на старые деньги — и лоб мой тотчас покрылся потом.

Катя ойкнула — и отскочила от электрокара.

Кто-то из ребят наклонился над сцепкой и вытащил металлический штырь.

— Поезжай! — закричала Катя голосом тонким и пронзительным. — Поезжай скорей!

Я резко нажал на педаль — и кар двинулся параллельно с тронувшимся поездом «Москва — Алма-Ата».

Усатый почтарь орал что-то из своей двери, но я не слушал его, ощущая себя одновременно и великаном, и пигмеем, ибо внутренний голос мне говорил, что с этим мешком, что лежит между моих ног, я в полном праве и взвести курок, и нажать на него. Руль на каре был устроен так, что рука моя лежала на нем строго параллельно перрону, ствол смотрел вперед, медленно поворачиваясь при этом то в одну, то в другую сторону.

Было два часа ночи, лампы светили на стены вокзала, а ту кромку платформы, по которой ехал я, оставлял в полумраке, который мне самому казался зловещим, ибо точно в такую ночь и под этот же самый поезд «Москва — Алма-Ата» неделю назад бросилась какая-то женщина — и это видели ребята другой смены, пересказывавшие историю эту со многими подробностями. Словом, я ехал во власти мыслей о той трагической картине, о том, что в руке у меня пистолет и о том, что из пистолета этого мне позволено стрелять хоть даже в людей — и на лице моем, должно быть, все чувства эти были выражены явственно, а в полусумраке еще и ошаржированы.

Поэтому, когда я направил кар прямо на толпешку оставшихся на перроне провожающих, упорно смотрящих вслед уходящему поезду, лицо мое и крик:

— Разойдись! — вместо обычного «Дайте проехать, пожалуйста». — Прочь! Стрелять буду! — …вызвали ужас у повернувшихся ко мне людей.