Поляна № 2(2), ноябрь 2012

Еще звёзды не все погасли.

Зори тихо за лесом спят.

Дремлет сумрак над старым пряслом

И над играми жеребят…

Спят натруженные дороги.

Спит деревня, устав от забот.

Полуночница-выпь в тревоге

Громко всхлипнет и обомрёт…

Пахнет клевером, спелой вишней.

Тишь рассветная хороша.

В час такой на озёрах слышно —

Карпы плещутся в камышах.

…А петух и сквозь дрёму слышит —

Подступает зари огонь.

Встрепенётся, взлетит на крышу

И – растянет свою гармонь.

Весною

А воздух весенний так пахнет цветами,

Березовым соком, сиренью, дождями,

И медом душистым, и хвойным настоем,

Землей, разомлевшей под солнечным зноем.

…Улыбками красен, нарядами женщин —

Весь воздух весною любовью просвечен…

Он звонок от смеха и разноголосья —

В нём зреют веселого счастья колосья.

Вся жизнь наша в поисках смысла

Вся жизнь наша в поисках смысла,

Чтоб стать и мудрей, и сильней.

А возраст – абстрактные числа —

Цифири в сумятице дней…

И как бы нас бури не гнули,

И кто бы ни правил страной, —

Мы солнышку рады в июле,

И звонким капелям весной.

…Прямой иль тернистой дорогой

Очерчены дни бытия —

Зависит, конечно, от Бога,

Но каждому – доля своя…

Пусть рай мы в глаза не видали,

Не всякий был сыт и одет, —

Но русской души не продали

Ни я, ни отец мой, ни дед…

И мы не искали бессмертья:

Нам ближе земные дела.

Но в вечной людской круговерти —

Нам компасом совесть была.

…И как бы нас бури не гнули,

Не грабил страну олигарх, —

Весёлые песни июля

Звучат на родных берегах.

Юлия Маринина (Арешева). Голодный мост

Я страшная, усатая и с отломанным зубом – так мне муж всегда говорил. Я живу в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом, где заброшенная деревня. И бревна дома все в трещинках, изъедены какими-то жучками, которые давно уже уползли в лучшую жизнь; и на старинном зеркале пыль, как вечный снег; и образа со стен глядят равнодушно; а у комода ящиков нет, и внутри только обрывки журналов, тетрадок, стихов; и ночью из-за Голодного моста прилетает ветер и прокрадывается иногда сквозь щель между рамами, и бьется неистово о притолоку, как плененный волк. И я открываю глаза и пытаюсь его увидеть сквозь густую душную темень, и слышу слабый топот паучьих лапок. Паук испуганно бежит и прячется от ветра в изголовье моей кровати, за подушку: он оставил свою паутину, он всю ночь не сомкнет глаз в страхе, что ветер изорвет ее в клочья. Я буду чувствовать, как он нервно перебирает лапами. А ветер, уже обессилевший, сползает по стене и, поджав хвост, скрывается в комоде и шуршит там, беспокойно листая страницы, и все что-то шепчет, приговаривает, пока не свернется калачиком и не уснет. А утром он улетает, бросив нараспашку окно. И паук тогда осторожно выглянет из-за подушки, и поспешит в уголок над образами, и все шелковые оборванные ниточки начнет с невероятным усердием вплетать в узор. И я буду на него смотреть.

Паук – моя единственная компания в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом. Паук никогда со мной не разговаривает. Я его спрошу что-нибудь, а он весь вздрогнет, потом подбоченится недоверчиво и жадно стянет лапками паутину. А может, и не жадно. Может, горестно. Может, он плачет в нее, как в носовой платочек. А чем питается, не пойму. В доме ни разу не видела я ни мухи, ни бабочки, ни букашки. Думаю поймать ему какую-нибудь мошку, а то еще сдохнет, и тогда уж, точно, останусь одна. Иногда я выползаю в город за едой, и мне приходится идти под Голодным мостом, и двое влюбленных, которые вечно воркуют, сидя на парапете, заметив меня, кричат вслед:

– Старая крыса!