Полярный круг

Казалось бы, таких людей всем следовало любить. Они никому не делали зла, ни у кого не брали в долг без отдачи, что в общем-то было распространено в Еппыне, не сказали о других худого слова… И все-таки Наденька чуяла — не очень любили в селе Арона и Зину, не было к ним теплого, сердечного отношения. Самое удивительное состояло в том, что и Надя в глубине сердца не питала к ним такого же чувства, какое испытывала к своему непутевому отцу.

Портреты Арона и Зины не сходили с доски Почета возле здания сельского Совета и помещались как раз под большими буквами: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО СЕЛА».

2

Надя возвращалась к себе в интернат, вдоволь наигравшись на пустых железных бочках, сваленных в небольшое озерко за электростанцией. На улице было безлюдно.

Еще издали у доски Почета она заметила маму Зину. Зина что-то делала с доской, и Надя, конечно, зажглась любопытством. Выждав, когда мама отошла, Наденька подбежала к доске и заметила, что мамин портрет и портрет Арона Каля тщательно протерты. Мама сняла налет от соленых морских брызг, и их фотографии выглядели ярче и лучше, чем остальные. Наде вдруг стало стыдно за маму. Как же так? Неужто ей было лень провести платком и по остальным фотографиям? Или она любит только себя и своего Арона?

Наденька достала платок и смахнула пыль с остальных фотографий, и среди них — старика Кайкая, с его жиденькой бороденкой, как у Хо Ши Мина. Иногда на его место помещали портрет молодого Кайвынто. Кайкай и Кайвынто были охотниками. И старый и молодой соревновались всерьез, по-настоящему, и все село внимательно следило за их поединком. Чуть свет оба вельбота устремлялись в открытое море, расходясь в разные стороны, а к вечеру возвращались с добычей к родному берегу. То один, то другой вырывался вперед. Иные попрекали Кайвынто за то, что он соперничает с человеком чуть ли не втрое старше его, но Кайкай наотрез отказался соревноваться с кем-нибудь другим. «Да я еще этих молодых за пояс заткну! — горячился он в совхозной конторе. — Я еще им покажу, что такое настоящий охотник!»

Последней в ряду была фотография тети Сони Кукэны, швеи из мастерской, где шили меховую одежду. Соня родилась в селении Наукен и по национальности была эскимоской. По-чукотски, однако, она говорила так, будто это был ее родной язык. Тетя Соня могла сшить все — от кухлянки до элегантного двубортного пальто из нерпичьей кожи. Она даже бралась шить сценические костюмы для художественной самодеятельности. А когда из села навсегда уезжал старый учитель Петр Александрович Новосадов, она преподнесла ему роскошную кепку, сшитую из разноцветных головных перьев гаги. Кепка была так красива и нарядна, что растроганный учитель сказал, принимая ее:

— Да ей место в музее… Только в музее такой красоте быть.

Слева от тети Сони на доске Почета было пусто. Наденька помнила, что здесь висела фотография зверовода Ивана Номылина. Она то появлялась, то исчезала. Если он запивал, фотографию снимали. Но проходила неделя, вторая, Номылин появлялся на звероферме мрачный, прячущий глаза и брался за работу. Работал он с остервенением, иногда даже ночуя на ферме в большом красном уголке, где над диваном висели разноцветные вымпела и на столе, покрытом яркой клеенкой, стоял всегда горячий электрический самовар. Днем Номылин ненадолго забегал сюда, пил густой, горячий чай со сгущенным молоком, кулаком вытирал губы и снова отправлялся к зверям чистить клетки и готовить какие-то особые смеси для занедуживших животных. Был случай, когда Номылин скупил в сельской аптеке весь запас поливитаминов и скормил молодняку, вызвав гнев и осуждение районного медицинского начальства.

Иван Номылин был чем-то похож на Надиного отца, но они не дружили и даже как-то сторонились друг друга.

— Вот молодец! Вот как ты хорошо сделала! — услышала Наденька за спиной знакомый голос.

Это был директор совхоза Владимир Иванович Куртынин.

Он был в темно-синей нейлоновой куртке и в серой кепке. Глаза у него были, добрые и веселые.

— Папа пишет? — спросил он.

— Пишет, — ответила Надя. — Вот последнее письмо из Москвы.

Письмо было при ней, она вытащила его из кармана и полазала Владимиру. Ивановичу.

Директор взял письмо, повертел, почему-то внимательно посмотрел штемпеля и со вздохом возвратил его Наде.

— А вы прочитайте, — предложила Надя. — Он так интересно пишет про Красную площадь и про Минина и Пожарского, про разные памятники, про Гоголя…

— Нет, Наденька, — опять вздохнул Владимир Иванович, — чужие письма читать нехорошо. Читай уж сама, а мне будешь рассказывать, хорошо?

— Ладно, — сказала Надя.

Она спустилась на берег, чуть подальше от разделочной площадки, где галька, казалось, навеки была пропитана жиром морского зверя. Чистый берег был напротив бани.

Ветром снова пригнало лед к берегу. Сегодня вельботы с трудом прорвались в открытое море, и моторы их гудели где-то далеко на горизонте.

От бани, остывшей и холодной, даже на расстоянии пахло сыростью.