Полярный круг

Они любили друг друга почти без слов, без объяснений, без клятв и долгих разговоров. Николай Оле чувствовал, что то, что происходит между ним и Зиной, — необыкновенно, неповторимо и так же боится прикосновения многократно использованных слов, как постороннего взгляда. Поэтому они любили уходить в тундру, лежать у тихих озер, где плескались молодые выводки уток, тихо плыли сонные рыбы.

Но их любовь не была тайной для жителей Еппына.

Когда они приходили в сельский клуб в кино, им уступали хорошие места. Видели их вместе и в магазине, а в пошивочной мастерской привыкли к тому, что к концу рабочего дня у старых китовых костей, где когда-то хранились кожаные байдары, появлялся Николай Оле и будто бы равнодушно посматривал на море, ухитряясь при этом не сводить глаз с дверей мастерской.

Потом шли в столовую, ужинали, а оттуда уходили, если, конечно, была хорошая погода, вверх по ручью.

Вода звонко прыгала по камням. Она была чистая, прохладная, с едва уловимым привкусом трав, цветочной пыльцы. Струи сверкали в лучах низкого солнца, слепили глаза.

Молодые торопились к облюбованному месту на берегу озера.

Ноги сами несли их через низинку по качающимся, пружинистым кочкам, путались в тугой зеленой траве, пугали евражек на сухом пригорке.

Иногда вспархивали маленькие птицы, выводившие потомство между тундровых бугорков, а то прямо на каменистой сухой почве.

Озеро возникало перед Оле вольным дыханием простора, чистым цветом незамутненной воды. Утиный выводок торопливо отплывал на противоположный берег, и молодые щуки уходили в омут, оставляя в покое хариусов.

Когда дыхание от быстрой ходьбы понемногу успокаивалось, с невообразимой высоты неба опускалась тишина и в ней отчетливо, как на белом листе неначатой тетради, возникали птичьи крики и легкий всплеск потревоженной рыбой воды. Сгущался чистый тундровый воздух, и над всем этим преобладал терпкий, слегка дурманящий запах отцветшего рододендрона.

Здесь, где вся природа сливалась, смешивалась в единое прекрасное, сливались и тела Оле и Рочгынто, и движение Вселенной, вместе с вечными орбитами звезд, застывало на мгновение на острой вершине счастья.

Погода в тот год была теплая, вода нагревалась так, что Оле забирался в озеро и гонялся за утиным выводком, воображая себя пловцом, хотя, как и большинство его земляков, он не умел плавать.

Чем дальше, тем труднее было Оле что-то сказать о своих чувствах Зине. Иногда он пытался взглядом вызвать у нее хоть слово, подолгу всматривался в ее глаза, пока она не отводила их в сторону… Но ничего не говорила.

Родители Оле, заинтригованные странностями этой любви, пытались что-то выведать у сына.

— Когда же ты ее приведешь? — грубовато спрашивала мать.

— Вон в купленном серванте есть еще место для семейной посуды, — тонко намекал отец.

Но Оле молчал, а в чукотской семье, если человек чего-то не хочет сказать другим, никто не лезет ему в душу: значит, ему так хорошо…

Но однажды Рочгынто вдруг спросила Оле:

— Ты когда-нибудь думаешь о будущем?

— Нет, — ответил Оле. — Когда я с тобой, я о будущем не думаю. Мне хорошо и в настоящем.

— Мне тоже хорошо в настоящем, — в задумчивости произнесла Рочгынто, — но иногда я все же думаю о будущем.

— О нашем с тобой будущем?

— Нет, об этом я еще не думала, — медленно ответила Рочгынто. — Иногда приходит мысль об осени, о зиме. Еще несколько дней — и ударит мороз, все сразу поникнет, пожухнет… Вон, видишь, те уточки, которые беспомощно барахтались, уже научились летать… Гуси улетают. Озеро замерзает, все кругом покроется снегом.

— Снегопад бывает и в июне, — почему-то сказал Оле.

— Это верно, — кивнула Рочгынто.

В Еппыне еще никто после десятилетки не оставался, и поэтому и директор совхоза, и председатель сельского Совета в некоторой растерянности. Зину Рочгынто несколько раз вызывали в контору совхоза — предлагали разные конторские должности. Она отказывалась, и директор совхоза Владимир Иванович Куртынин, проработавший на Чукотке уже более десятка лет, искренне недоумевал. Таким же странным и непонятным было поведение Николая Оле. Он перебывал на многих работах, пока не осел в бригаде зверобоев.

— Знаешь, — сказал директору совхоза председатель сельского Совета Христофор Андреевич Иванов, грек по паспорту, но в душе коренной северянин. — Это любовь. От любви они такие — непонятные…

— Любовь кончится — все станет на свои места?

— Не в том смысле, — солидно возразил Христофор Андреевич. — А в том, так сказать, что такая у них нынче стадия любви, когда человек дуреет… Неужто с вами такого не было, Владимир Иванович?

Директор совхоза промолчал. Его больше беспокоили не стадии любви. Приедут из района и попрекнут за неправильное использование образованных местных кадров. И без этого хватает хлопот: смешно сказать — даже кочегара для главной котельной выписали из Воронежа. По специальности оказался историком-архивистом. Он честно признался Владимиру Ивановичу, что его вполне устраивает кочегарская должность: трудно, но зато никаких умственных затруднений. А зарплата — дай бог такую заведующему кафедрой Воронежского университета!