Полибий и его герои

Люди никак не могли успокоиться. «Все как бы в состоянии экстаза говорили не умолкая или друг с другом или сами с собой» (Полибий). Ночью никто не спал. До рассвета все вместе пировали, поздравляли друг друга, плакали и призывали благословение богов на голову всех римлян, а более всего Тита (Polyb. XVIII, 46; Plut. Flam. 10–11; Liv. XXXIII, 32–33). «За ужином, естественно, их ликование возрастало, они размышляли и разговаривали о судьбе Греции — о том, что в многочисленных войнах, которые она вела за свою свободу, ей никогда не удавалось достичь ничего более прочного и радостного, чем теперь, когда за нее сражались другие… И правда, за исключением Марафонской битвы, морского сражения при Саламине, Платей, Фермопил… Греция во всех сражениях воевала сама с собою, за собственное рабство, и любой из ее трофеев может служить памятником ее беды и позора… Между тем чужеземцы, сохранившие, вероятно, лишь слабые искорки общего древнего родства, чужеземцы, от которых странно было ожидать даже доброго слова в пользу Греции, — эти люди понесли величайшие труды и опасности ради того, чтобы избавить Грецию от жестоких властителей и тираннов», — пишет горячий греческий патриот Плутарх (Flam. 11).

Всеобщий восторг был такой, о котором даже трудно составить представление современному читателю, говорит Полибий (XVIII, 46). Все были как пьяные. Люди обнимались на улицах, и эллины твердили: «Есть же на свете такой народ, который подвергается… трудам и опасностям, ведя войны за свободу других… переплывает моря с тем, чтобы нигде на земле не было несправедливой власти, чтобы везде царили право, законы божеские и человеческие» (Liv. XXXIII, 33). Сам Полибий, спустя тридцать с лишним лет с волнением вспоминая тот великий день, когда «по единому слову глашатая получили свободу все эллины». «Как ни чрезмерен этот прилив благодарности, — говорит он, — все-таки смело можно сказать, он далеко не соответствовал громадности дела. Было нечто поразительное в том, что римляне и военачальник их Тит приняли решение вынести издержки и всякие опасности ради освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 46,11,15).

Отныне лед треснул. Между римлянами и греками воцарились самая горячая любовь и дружба. Тот самый Алкей, который недавно так раздосадовал Тита своими стихами, теперь взялся воспевать его подвиги. Он писал:

Некогда Ксеркс приводил на Элладу персидское войско,
И из Италии Тит войско с собою привел.
Но если первый стремился ярмо наложить на Европу —
Освободить от ярма хочет Элладу второй[18].

(АР, XVI, 5)

В Греции начали чеканить золотую монету с изображением Тита. Этого мало. Жители Смирны, малоазийского города, воздвигли храм Роме, богине Рима (Tac. Ann. IV, 56). Но материковые греки пошли еще дальше. Они обожествили самого Тита (Plut. Flam. 16). Ему воздвигали храмы и слагали гимны. Плутарх говорит, что и в его время можно видеть такие, например, надписи: «Этот храм посвящен народом Титу и Аполлону». «По сю пору… выбирают жреца, служителя Тита, приносят ему жертвы, совершают возлияния, а затем поют сложенный в его честь пэан… Мы приведем лишь заключительные строки:

Верность великую римлян мы чтим,
Клянемся ее охранять.
Девы, воспойте
Зевса Великого, римлян и Тита.
О, Пеан Аполлон! О, Тит Избавитель!»

(Plut. ibid.)

Тит был слишком тщеславен, чтобы воспротивиться этой неслыханной почести. Он не только допускал, чтобы его величали божеством, но даже сам начал так называть себя. По греческому обычаю, он посвятил в Дельфы оружие и золотой венок со следующими надписями:

Диоскурам:
Отпрыски юные Зевса и Спарты цари, Тиндариды,
Вы, чьи сердца веселит скачка ретивых коней!
Вам этот дар дорогой посылает потомок Энея
Тит. Он Эллады сынам снова свободу принес.

Аполлону:
Чтобы достойно твои благовонные кудри украсить,
Этот венец золотой сыну Латоны принес
Вождь Энеадов великий. Даруй же и ты, Стреловержец,
Титу, что равен богам, славу за доблесть его[19].

(Plut. Flam. 12)

Тит, как видим, написал обращение к богам в форме изящных греческих дистихов и без ложной скромности именовал себя «великим Энеадом» и «божественным Титом».

* * *