Полибий и его герои

Впрочем, редко кто удостаивался столь длинной речи. Обыкновенно цензор срезал виновного одним словом. Так, он перевел в другую трибу, т. е. ограничил в избирательных правах, какого-то гражданина. На вопрос, в чем его вина, Публий отвечал, что, будучи центурионом, он 25 лет назад не принимал участия в битве при Пидне. Тот в ответ долго превозносил свою доблесть. А тогда он остался охранять лагерь и совершенно не понимает, что хочет от него Публий Африканский. На это Сципион, как всегда, с непроницаемым лицом, без улыбки, сказал:

— Я не люблю чересчур благоразумных (Cic. De or. II, 272).

Конечно, человек этот был известный всему Риму трус. В этом-то и заключалось яд насмешки Сципиона. Цицерон называет этот ответ обычной для него манерой дурачить и морочить собеседника, его иронией. Трусость он назвал почтенным словом благоразумие.

В то же время Сципион всегда придерживался самой суровой справедливости. Лучше всего это видно из случая с Гаем Сацердотом. Этот молодой человек имел все основания опасаться цензоров, а потому собирался было прошмыгнуть незаметно мимо. Но Сципион увидал его. Он громко окликнул его и заявил, что ему известен факт формального клятвопреступления Сацердота и что он готов дать свидетельские показания, если кто-то захочет его обвинить. Но никто не вызвался, и тогда Сципион объявил, что снимает свое замечание.

— Я не хочу быть для тебя ни обвинителем, ни свидетелем, ни судьей, — сказал он.

«Таким образом, — говорит Цицерон, — тот, мнение которого считалось законом и для римского народа и для иностранных племен, сам не счел своего личного убеждения достаточным для того, чтобы лишить чести своего ближнего» (Cluent. 134; ср.: Val. Мах. IV, 1, 10).

Но, пожалуй, больше всего прославился вот какой случай. Жил в то время в Риме некий Тиберий Клавдий по прозвищу Азелл, т. е. Осленок. Это был довольно пустой малый, развратный и лживый, в котором не было ничего примечательного, кроме незаурядного нахальства. Когда цензор остановил его, Азелл налетел на него с бурным возмущением. Он кричал, что это самоуправство — он, Азелл, воевал во всех провинциях. Публий отвечал всего двумя поговорками:

— Если у меня нет быка, я выгоню на поле осленка (т. е. на безрыбье и рак рыба). Я выгоню на поле осленка, но умнее он не станет (Cic. De or. II, 258).

И кончил разговор. Но дело на этом не кончилось. Азелл обладал феноменальными пробивными способностями. Он не простил насмешек Сципиона. И решил отомстить. Он привлек Публия к суду. В чем он обвинял его, неизвестно. Дошедшие до нас источники не считают нужным это сообщать, ибо обвинения были заведомо лживые.

Римляне оцепенели от изумления. Никому ни до, ни после не приходило в голову привлечь к суду Публия Африканского. И вдруг его обвиняет, и кто же!.. «Негодяй Азелл обвинял великого Сципиона», — говорит поэт Люцилий (Gell. IV, 17, 1). И не он один был возмущен. Но все сгорали от любопытства. Предвкушали необыкновенное зрелище.

Обычай требовал, чтобы обвиняемый являлся на суд в трауре, с отросшими волосами и бородой, со слезами на глазах, окруженный толпой грустных родичей. Заманчиво было увидеть таким униженным гордого Сципиона. Все с нетерпением ждали суда. Наконец роковой день настал. Все глаза искали подсудимого. И вот он появился — как всегда, великолепно выбритый, аккуратно подстриженный, в светлой одежде, с насмешливыми искорками в глазах (Gell. III, 4, 1). Бедняга Азелл!.. Верно, он проклинал день и час, когда вздумал связаться со Сципионом. На него градом сыпались безжалостные насмешки. Казалось, его секут розгами на глазах всего Рима. Для Сципиона суд не имел никаких последствий. Зато для Азелла имел. Сципион подарил этому неразумному осленку бессмертие. И века спустя римляне не могли без улыбки слышать имя Азелла (ORF², Scipio minor, fr. 19; Cic. De or. II, 268).

VI

Из мальчика, которого все считали неудачником, Сципион мгновенно, словно по мановению жезла чародея, превратился в великого человека, политика, славу и гордость Рима. Годы многое в нем изменили, но в чем-то он остался тот же. С ранней юности он с отвращением бежал низменного разврата; похоже он вообще чуждался чувственных наслаждений. Виной было, вероятно, его затянувшееся детство. Он был стыдлив и целомудрен, как бывают иногда стыдливы и целомудренны подростки в свою предлюбовную пору. Но пора эта не прошла бесследно, замечает Полибий. В духовном отношении в борьбе со страстями и искушениями он закалил волю и воспитал в себе «человека последовательного, во всем себе верного». В телесном же — приобрел несокрушимое здоровье, которое сохранял всю жизнь. Так что «взамен пошлых удовольствий, от которых он отказывался раньше, приобрел многочисленные земные радости» (XXXII, 11, 8)[68].