Полигон

Они все смотрели на меня и смеялись, широко открывая рты с гнилыми зубами или вообще без зубов. Девушка попыталась ползти в сторону, но мелкий ловко чиркнул в асфальт из пневматики в пяти сантиметрах от нее, и она застыла.

И эта музыка Морриконе — такая характерная, выразительная… У меня даже мурашки побежали.

Неужели Иствуд — суперпарень, ковбой, любимец женщин — это я? Хотя бы ненадолго…

Еще пара шагов вперед.

— Я не желаю вам зла, — сказал Клинт. — Давайте решим дело миром.

— Держите меня семеро! — веселился старший. — Опустел наш зоопарк — главная макака вырвалась на свободу!..

Он внезапно направил дуло ружья мне в грудь. Еще двое, как по команде, вскинули ракетницы.

— Не люблю убивать стариков и детей, хотя иногда приходится… Не доводи до греха, дедушка, вали на свою помойку, не мешай молодежи развлекаться…

Они стояли и смотрели на меня — одни ближе, другие дальше. Только мелкий на заднем плане держал на мушке пленников, но и он то и дело выглядывал из-за спин дружков — любопытно было, как поучат нарывающегося дедушку…

Был ли я возбужден либо, напротив, невозмутим в тот момент? Ни то, ни другое. И кто я был — Клинт Иствуд, бесстрашный герой, защитник обиженных, или Артем Армеев, рядовой банковский цербер, ничем не примечательная личность, «моль бледная»? Они оба были во мне, дополняли друг друга, и наружу выглядывал то один, то другой.

Начинать следует с нейтрализации стрелков, решил я. Есть ли другой выход? Сколько угодно! Быть продырявленным из помпового ружья (вон как палец толстяка дрожит на спусковом крючке), сожженным зарядами из ракетниц (отморозки только ждут команды)… На худой конец — присоединиться к пленникам.

Или… мочить козлов.

И тогда я сказал:

— Ты больше не убьешь ни тех, ни других.

Всё дальнейшее произошло в течение нескольких секунд, вытянувшихся в вечность.

Я падал на спину, одновременно выставив дуло «узи» и вспомнив слова инструктора: «Данная модель сбалансирована таким образом, что почти не имеет отдачи». Ладонь левой руки уперлась в асфальт, и я ловко повис над землей, произведя три одиночных выстрела из автомата. Старшему попал выше колена в левую ногу — отдача все-таки была, — а двум другим, с ракетницами, разбив коленные чашечки левых ног.

Своими выстрелами я на несколько секунд опередил толстяка: он таки грохнул из ружья, но уже раненный, падая; пуля ушла в воздух.

Несколько мгновений после его выстрела было так тихо, что я услышал гудение фонаря наверху… А потом воздух огласили пронзительные визгливые вопли, мало походившие на крики раненых мужчин.

Остальные попятились, с ужасом глядя на меня. Один споткнулся о водителя и кувырнулся через него, но тут же вскочил.

Оттолкнувшись ладонью от асфальта, я поднялся на ноги так же легко, как упал. И смотрел только на уцелевших, намеренно игнорируя раненых, чтобы остальным было страшнее. Сейчас они должны меня бояться. Очень бояться!

— Я предлагал решить дело миром, — сказал я, делая еще несколько шагов вперед. Они пятились. Они явно не понимали, что я говорю. Страх был везде — и в мозгах тоже. — Вы не захотели. Вы крутые.

Дуло автомата, черный безразличный зрачок, смотрело ни на кого и на каждого.

— Детская считалочка, — сказал я. — На счет «три» ни одного из вас здесь не будет. «Раз» уже было… «Два» пропускаем… — Я повел автоматом.

Мгновение — и они понеслись кто куда. Лишь мелкий со своей бесполезной пневматикой заметался, как тот разбойник из мультика «По следам бременских музыкантов», но тоже быстро исчез.

— Понятен только один язык, — сказал я, — язык силы.

В круге света остались трое воющих подранков, я да пострадавшие пассажиры перевернутой «Оки», которые, кажется, боялись меня не меньше, чем тех, кто на них напал. Водитель и девушка отползли за машину, и я их не видел.

Клинт подошел к раненым врагам. Двое помоложе почти утратили человеческий облик; обливаясь кровью и слезами, они выли и повизгивали, обнимая раненые ноги ниже перебитых колен, и были похожи на избитых бездомных псов. Ракетницы валялись далеко в стороне.

Другое дело — толстяк. Этот лежал нелепо, на боку, поджимая ногу; уже не орал, а лишь шумно отдувался и рыкал время от времени. Не пес — тигр. Ружье лежало неподалеку, и правая рука тянулась к нему растопыренными пальцами, но не доставала, а ползти он не мог.

Я наклонился над ним (меня обдало волной подвально-чердачной кислой вони) и приставил дуло автомата к его виску. Толстяк замер, глаза вылезли из орбит, и, похоже, он перестал дышать.

— Быстро, — сказал я негромко, — что происходит в городе?

Он скривился.

— Так ты… Не местный…

— Хватит болтать! — Я чуть надавил на «узи», и дуло уперлось в висок толстяка. — Отвечай на вопрос.

— Ничего особенного… Все как всегда…

— Почему в городе пожары?! Что произошло в «Центральном»?!

— Откуда я знаю?! — вдруг заорал он. — Это не мы!

Клинт Иствуд наклонился еще ниже к поверженному врагу.

— Больше никогда не делай так, договорились?

— Пошел ты…

Каблуком сапога Клинт наступил на его пальцы.

— Я просто спросил. Мы договорились?..

— О черт! Я не буду!