Полина

Услышав шум, женщина открыла свои дикие глаза, судорожно откинула волосы, закрывшие ее лицо, и вдруг поднялась, как тень. Я вскрикнул и произнес имя Полины. Тогда женщина бросилась к решетке и упала на колени.

— О! — воскликнула она с ужасной мукой в голосе, — возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь смертью!..

— Полина! Полина! — повторил я, беря ее руки через решетку, — я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас.

— О! — сказала она вставая, — спаси меня… спаси меня!.. Отворите эту дверь… отворите ее сейчас; до тех пор, пока она не будет открыта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отворите эту дверь! — И она трясла решетку с такой силой, которую невозможно было предположить в женщине.

— Остановитесь, остановитесь, — сказал я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства отворить ее; я пойду поищу…

— Не оставляйте меня! — воскликнула она, с невероятной силой схватив меня за руку через решетку, — не оставляйте меня; я не увижу вас более.

— Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?

Полина устремила на меня свои черные глаза, с минуту искала в своих воспоминаниях, потом вдруг прошептала: "Альфред де Нерваль!..”.

— Благодарю, благодарю, — отвечал я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, который любил вас так сильно, который любит по-прежнему. Вы видите, можно ли во мне сомневаться?

Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: ей стало стыдно за свои подозрения! Потом она отпустила мои руки.

— Долго ли вы будете отсутствовать? — спросила она.

— Пять минут.

— Идите же, но оставьте мне факел, умоляю вас, темнота убьет меня.

Я отдал ей факел; она взяла его и прильнула к решетке, следуя за мной взглядом. Я поспешил возвратиться прежней дорогой. Проходя первую дверь, я обернулся и увидел Полину в том же самом положении, неподвижную, как статуя, держащую факел своей белой, как мрамор, рукой.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке спрятанный мной лом, и тотчас возвратился. Полина была в той же позе. Увидев меня, она радостно закричала — я бросился к решетке.

Замок был так крепок, что я обратился к петлям и начал выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки дверей подались, я потянул их и вынул. Полина упала на колени. Только в эту минуту она почувствовала себя свободной. Я вошел к ней; она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок.

— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.

— Яд! — ответила она.

— И вы его выпили?

— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

— Вы страдаете? — спросил я.

— Нет еще.

— Давно ли был растворен яд в этом стакане?

— Около двух суток, впрочем, я не могла определить время.

Я посмотрел в стакан; остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы это могло стать причиной смерти.

— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи.

— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку.

В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, которая отворилась без труда, и вышли в монастырь. Луна сияла в небе. Полина подняла руки и снова бросилась на колени.

— Пойдем, пойдем! — сказал я, — каждая минута может стоить жизни.

— Мне стало дурно, — сказала она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки, как ребенка, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разожгли мои люди.

— В море, в море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что нельзя терять ни минуты.

Они устремились к лодке, причалили как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, передал Полину и сам перелез через борт.

— Вам хуже? — спросил я.

— Да! — ответила она.

Тогда я испытал что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я зачерпнул ее раковиной, которую нашел в лодке, и подал Полине.

— Выпейте, — сказал я.

Она машинально повиновалась.

— Что вы делаете! — крикнул один из рыбаков. — Ее стошнит!

Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем более сильную боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль уменьшилась, за нею последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали постель. Полина легла, послушная как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было частым, но ровным; опасность миновала.