Полина

Алёшка Емельянов Полина

Паскудная весна

Ненастное время. Сырые платформы.

И сальные волосы, перхотный зуд.

Толпа на каком-то паскудном откорме,

что вылижут даже всю гарь из посуд.

Парившие грёзы упали, осели,

ко дну опускаясь песочным дождём,

болотистым илом обжили все мели

и начали гнить, заражать водоём.

В грудях оседает табак и обиды,

и камни печалей из крох и песков.

Набухшие печени биты, пропиты.

Стучащие боли у левых сосков.

Дурной карнавал макияжей и масок.

Лишь формы семей, образованных лиц.

На тумбочках мази, флакончики смазок

с работы всё ждут одиноких девиц.

Мужские смиренья тестикулы мучат.

Бессчастия гробят умы и судьбу.

Застои сгущаются в злобную кручу.

Любовные соки сольются в трубу.

Душевные евнухи ходят в притоны,

молчат там иль блеют, иль что-то кричат.

Там алчные дырки и кожи, ладони

чуть радуют семя, но дух не леча.

Вокруг кабаре, бл*довство, лицедейство,

дурьё, имитация страстных цехов.

От этого лживого, гнусного действа

лишь сон, воздержанье логичней всего!

Воронеж-1 – Павелецкий

Промаслены шпалы, травинки и щебень.

Змеится весь поезд, познав этот курс.

В душе разгораются крепкие щепы.

Как райский удав, к своей Еве несусь.

Чешуйки вагонов блестят, колосятся,

покинув все норы вокзальных оков.

Навстречу мне ветры продолжат бросаться,

пока буду мчаться туда, где любовь.

Далёкая ночь впереди ожидает.

К такому готов и тогда, и теперь.

Дома, полустанки, поля провожают.

Бог спицами рельс вяжет путность к тебе.

Татьяне Ромашкиной

Недождавшаяся

– Ну здра-а-авствуй… Тебя не ждала из похода.

Понятий, прощения вовсе не жду.

Письма, похоронки не знала два года.

А я молодая, в соку и в цвету.

Война же замужества все расторгает

и в ад открывает свои ворота.

Злой страх одиночества женщин пугает,

к тому же, по жизни я – голь, сирота.

Я думала, что ты давненько покойник.

Исторгла я много молитвенных слёз.

Сердечко согрела о старого воина,

пока ты в окопах под пулями мёрз…

Не ведала я про бои и плененья,

про жар, лазарет, про контузию, глаз…

Прошу за измену свою извиненья!

Но жизнь не случайно раскинула нас…

Семейная я в поредевшем селеньи.

Под взорами-судьями вянет вся кровь.

Молилась иконам на голых коленях.

Но с горем исчезла к тебе вся любовь.

Простишь, не простишь… Ты иной, я иная.

Я стыть не хотела. Ждать не было сил.

Июнь сорок пятого… Год уж жена я!

К тому же я – мать, у которой есть сын…

Сами себе архитекторы и строители

Повсюду творятся кустарные счастья

руками лентяев, растяп, неумех.

От тех самоучек лишь брак и ненастья,

вверху будет низ, а внизу будет верх.

Убытки и горе от сказов бездумцев,

от дела халтурщиков и недотёп.

Вокруг лишь советы по виду конструкций,

по сути строений – подсказки и трёп.

Дома, гаражи тут ведутся по схемам,

а личный и общий Эдем – наугад.

Всё строится глупо, чрез боль и измены,

и с руганью, с помощью рода и чад.

Тут всё самопально, с местами кривыми,

с изъянами, крахом, порой есть и швы…

А всё потому, что живём тут впервые,

без явных инструкций по сборке любви…

Деревенщина

Картузный блин прижал кудряшки,

примял чуть русые вихры.

И под фуфайкой скрой тельняшки

закрыл нагрудные махры.

И под кирзой портянки с дыркой.

Бреду меж клёнов, хат, полей.

Чуть пахнет кремовой натиркой

и приближением дождей.

Шагаю в горку под уклоном

в объёме новеньких штанов,

дышу свежайшим самогоном

из-под волны густых усов.

В просторный вечер смачно харкнул

стручками горьких, взрослых губ.

Промеж зубов дымя сигаркой,

бреду на танцы в сельский клуб…

Блуждающий костёр

В пылающих помыслах ум обитает,

огнимою силой вращая угли.

Но ветры всё гасят, зло, сыро встречая,

и я остаюсь средь знакомой золы…

Вокруг только бури, метели и шквалы,

что лишь отторгают ударом цепей.

Нет мятного бриза, что веет так вяло,

что тихо, влюблённо допустит к себе.

Вот снова укрывшись за новою стенкой,

смотря по низам, по верхам диких гор,

беру передышку, pit stop, переменку

в желании пепел иссыпать из пор.

Избавившись, топливо вновь набираю,

дровишки и ветки, поленья рубя

в надежде, что в новом пути повидаю

достойницу, что уже примет любя…

Скромник

Мне хватит гуаши на сотни картин,

грузил, поплавков и верёвок для сети,

снарядов и ядер для битв и мортир,

и нервов на самых отвратных соседей.

Мне будет довольно избы и лугов,

и божьих законов, души нетопимой,

ручьёв и животных, плодов и лесов,

и женщины любящей, самой любимой.

Мне хватит на строки лазурных чернил,

вина и батона для сытой отваги.

Всем хватит земель для житья и могил,

деревьев – на много гробов и бумаги.

Я сыт буду счастьем и малым куском -

привык обходиться обычным и малым.

Мне будет достаточно пули в висок

и хватит любви, чтоб начать всё сначала…

Татьяне Ромашкиной

Обломовский быт

Оброс я кофейною глиной внутри,

снаружи – щетиной и рваным халатом.

Легонько усыпали рожу угри.

Живу я в каморке под ленью, разладом.

Зачах на столе плесневелый пирог.

Чернила усохли до норм пластилина,

к какому пристыло индиго-перо,

какое когда-то любовь подарила.

Колючею кляксою тряпка лежит.

Засалена пыльно-постельная куча.

Воняет ведро, что помои хранит.

Я – липкий бездельник и лежень, и туча.

Упавшие крохи, как капельки слёз.

Разливы от чая влипают в подошвы.

За окнами много движений и поз.