Полина; Подвенечное платье

Если же, вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой я не предвижу, но которая может существовать, заставит вас избегать меня, как вы это делали доныне, – знайте, что все будет бесполезно: я буду преследовать вас везде; меня ничто не привязывает к одному месту; напротив, меня влечет туда, где вы; быть подле вас или следовать за вами – будет впредь единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть цели, которая даже не сулила мне счастья.

Прощайте, Полина! Я не угрожаю вам, я вас умоляю; я люблю вас, вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда, при угрожающей опасности, хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди, а из горла не вырывается никаких звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и приходит пробуждение: сердце готово выскочить из груди, на челе проступает холодный пот.

Но тут мне не от чего было пробуждаться; я не грезила во сне – страшная действительность схватила меня своей могущественной рукой и повлекла за собой. Однако, что нового случилось в моей жизни? В ней явился человек, с которым я едва обменялась взглядом и несколькими словами. Какое он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной, как человек, от которого я завишу, тогда как я не давала ему даже прав друга. Я могу завтра же не смотреть большее на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Было ли чувство, которое испытывала я, любовью? И разве внедряется она в сердце, наполняя его ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что я могла сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет; но отдать его матушке, сказать ей все, признаться во всем… Но в чем же? В детском страхе? Да и что бы заключила матушка при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелилась бы что-нибудь сказать ей.

Но это письмо? Надо было сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось и превратилось в кучку пепла. Потом я быстро разделась, поспешно легла в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя, скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, несмотря на эти двойные преграды, я опять все увидела: казалось, это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая новая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась, как только предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз – всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством небольшое расстояние.

Наконец на рассвете я заснула от усталости. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что к нам приехала госпожа Люсьен вместе с дочерью. Тогда внезапно меня посетила мысль: я расскажу все госпоже Люсьен; она всегда была так мила со мной; у нее я увидела графа, а он друг ее сыну; это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя; само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренне поверила тогда в Провидение. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

– Что случилось, дитя мое, – спросила она через минуту, отнимая мои руки от лица, – что с вами?

– О, я очень несчастна! – вскрикнула я.

– Несчастья в вашем возрасте то же, что весенние бури; они проходят скоро, и небо делается чище.

– О! если б вы знали!

– Я все знаю, – ласково произнесла госпожа Люсьен.

– Кто вам сказал?

– Он.

– Он сказал вам, что я люблю его?

– Граф Безеваль надеется на это. Не ошибается ли он?

– Я не знаю сама; я всегда знала о любви лишь понаслышке; как же хотите вы, чтобы я ясно видела в своем сердце; как должна я понять, какое чувство вызывает во мне такое смущение?

– О! Так я вижу, что Гораций прочел ваше сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать.

– Перестаньте! – продолжала госпожа Люсьен. – Во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Посмотрим, поговорим рассудительно. Граф Безеваль молод, красив, богат; вот уже более чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает. Граф свободен, вам восемнадцать лет; это будет прекрасная партия во всех отношениях.

– О! Сударыня!

– Хорошо, не станем говорить об этом более; я узнала все, что мне хотелось. Теперь я пойду к мадам Мельен, а к вам пришлю Люцию.

– Но ни слова, умоляю вас!

– Будьте спокойны; я знаю, что мне следует делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте, отрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась к ней на шею. Через пять минут ко мне явилась Люция; я оделась и вышла.