Полина

— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.

— Яд! — отвечала она.

— И вы его выпили?

— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

— Вы страдаете? — сказал я.

— Нет еще, — отвечала она.

— Давно ли был яд в этом стакане?

— Около двух суток, — сказала она. — Впрочем, я не могла считать времени.

Я посмотрел опять в стакан; остатки, покрывавшие дно, успокоили меня немного: в продолжение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда, отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы она могла причинить смерть.

— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку. — Надобно бежать и искать помощи.

— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку с тем священным стыдом, который уже покрыл ее лицо.

В ту же минуту мы идем к первой двери; я запираю ее за собой; потом достигаем второй, которая отворяется без труда, и выходим в монастырь. Луна блистала на небе. Полина подняла руки и бросилась на колени.

— Пойдем, пойдем! — сказал я. — Каждая минута может быть смертельной.

— Я начинаю страдать, — сказала она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на челе; я взял ее на руки, как дитя, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разложили мои люди.

— На море, на море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что не надобно терять ни одной минуты.

Они устремились к судну, причалили его как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, отдал им Полину и потом сам бросился за нею.

— Вам хуже? — спросил я.

— Да! — отвечала она.

Тогда испытал я что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я наполнил ею раковину, которую нашел в судне, и подал Полине.

— Выпейте, — сказал я.

Она повиновалась машинально.

— Что вы делаете? — вскричал один из рыбаков. — Ее стошнит.

Этого-то я и желал: одна рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем сильнейшую боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей сделалось легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она выпила с жадностью. Вскоре боль уменьшилась; за нею последовало совершенное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали из него постель. Полипа легла на нее, послушная, как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было быстро, но правильно; опасность прошла.

— Теперь в Трувиль, — сказал я весело своим матросам, — и как можно скорее; я дарю вам двадцать пять луидоров по приезде.

Тотчас мои честные рыбаки, думая, что паруса недостаточно, бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица.

V

Полина открыла глаза уже около пристани; первым движением ее был ужас; она думала, что видит утешительный сон, и протянула руки, как будто желая увериться, что она не встретит более стены подземелья; потом взглянула вокруг себя с беспокойством.

— Куда вы везете меня? — спросила она.

— Успокойтесь, — отвечал я. — Эти строения, которые вы видите, принадлежат одной бедной деревушке; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь в неизвестности до тех пор, пока захотите. Впрочем, если вы намерены отправиться, скажите мне только куда — и я завтра, сегодня, сию же минуту еду с вами, чтобы защитить вас.

— А если бы я уехала из Франции?

— Везде!..

— Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только час подумать об этом: я хочу собраться с мыслями. Теперь голова моя и сердце больны, силы истощены и я чувствую в уме своем расстройство, близкое к помешательству.

— Я исполню вашу волю. Когда захотите меня видеть, велите позвать.

Она поблагодарила меня знаком. В эту минуту мы подъехали к гостинице.

Я велел приготовить комнату в части дома, совершенно отделенной от той, где сам жил, чтобы не подать Полине никакого повода к сомнению; потом приказал хозяйке подавать ей один только бульон, потому что всякая другая пища могла сделаться опасной в том состоянии раздражения и слабости, в котором находился желудок больной. Отдавши эти приказания, я возвратился в свою комнату.