Полина

— Альфред! — сказала графиня. — Вы сделали для меня столько, что я должна сделать для вас что-нибудь. Впрочем, надобно страдать, и много, чтобы говорить со мною таким образом, потому что, говоря это, вы доказываете мне, что я нахожусь в полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.

— Простите, простите! — вскричал я, падая на колени. — Но вы знаете, что я любил вас молодою девушкою, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только недостаток состояния препятствовал мне искать руки вашей; знаете еще, что с того времени, как нашел вас, эта любовь, усыпленная, может быть, но никогда не угасавшая, вспыхнула сильнее и ярче, нежели когда-либо. Вы это знаете, поэтому нет надобности говорить о подобных чувствах. И что ж? Я страдаю точно так же, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда смеетесь — вы скрываете от меня что-нибудь; когда плачете — сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь.

— Вы ошибаетесь, — отвечала графиня, — если я любила — не люблю больше; если жалею — то только о матери.

— Ах, Полина! Полина! — вскричал я. — Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!..

— Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью?

— О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что одна она может дойти до подобного злодейства.

— Послушайте, Альфред, когда-нибудь я должна открыть вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать более, нежели моей жизнью, — будете располагать честью моей и честью моей фамилии, но с условием…

— Каким? Говорите, я принимаю его вперед.

— Вы не будете никогда говорить мне о любви своей; а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. — Она протянула мне руку, я поцеловал ее с почтением.

— Садитесь, — сказала она, — не станем говорить об этом до вечера… Но что вы нынче делали?

— Я искал небольшой домик, простой и уединенный, в котором вы были бы полною хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице.

— И вы нашли его?

— Да! В Пиккадили. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака.

— Берите ж вашу чашку.

Мы напились чаю, сели в карету и поехали к нанятому домику.

Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садиком, наполненным цветами, настоящий английский домик в два этажа. Первый этаж назначался для Полины, а второй для меня.

Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них лежало уже белье.

— Что это? — спросила Полина.

— Когда вы поступите в пансион, — отвечал я, — вам понадобится это белье. Оно мечено вашим именем: «П» и «Н» — Полина де Нерваль.

— Благодарю, брат, — сказала она, пожимая мне руку. В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения, но на этот раз оно не показалось мне неприятным.

Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль.

— Альфред! — сказала мне графиня, замечая их. — Я должна была одна войти сюда, чтобы найти все эти вещи. Мне стыдно перед вами, заставив столько хлопотать о себе… Притом не знаю, будет ли прилично…

— Вы возвратите мне все, когда получите плату за свои уроки, — прервал я, — брат может ссужать сестру свою.

— Он может даже дарить ей, когда богаче, нежели она; и в этом случае тот, кто дарит, — счастлив.

— О! Вы правы! — вскричал я. — И ни одна нежность сердца от вас не ускользает… Благодарю… благодарю.

Потом мы прошли в кабинет. На фортепиано лежали новейшие романсы г-жи Дюшанж, Лабарра и Плантада; самые модные отрывки из опер Беллини, Меербера и Россини. Полина раскрыла одну тетрадь и глубоко задумалась.

— Что с вами? — спросил я, увидев, что глаза ее остановились на одной странице и что она как будто забыла о моем присутствии.

— Странная вещь, — бормотала она, отвечая вместе и на свою мысль и на мой вопрос, — не более недели прошло, как я пела этот самый романс у графини М.; тогда у меня было семейство, имя, существование. Прошло восемь дней… и ничего этого уже нет… — Она побледнела и скорее упала, нежели села, в кресла. Можно было сказать, что она умирает. Я подошел к ней, она закрыла глаза; я понял, что она предалась своим воспоминаниям. Я сел подле нее и, положив ее голову на плечо свое, сказал:

— Бедная сестра!

Тогда она начала плакать, но на этот раз без конвульсий, без рыданий; это были слезы грустные и молчаливые; слезы, у которых не отнята известная приятность. Через минуту она открыла глаза и улыбнулась.

— Благодарю вас, — сказала она, — что вы дали мне поплакать.

— Я не ревную более, — отвечал я.

Встав, она спросила меня: есть ли здесь второй этаж?

— Да, и расположен так же, как этот.

— Будет ли он занят?

— Это вы решите.