Полина

Они подождали еще с секунду, не возвратится ли граф? Но граф не возвращался. Тогда им стало стыдно, что оставили его одного, и они решились спасти по крайней мере его труп, если не спасли его жизни. Они ободрились и пошли к болоту, останавливаясь на дороге время от времени и прислушиваясь; но все было тихо.

Наконец придя к прогалине, нашли неприятелей, лежащих один на другом. Тигрица была мертва, а граф без чувств. Тигрята же, слишком слабые, чтобы пожирать тело, лизали кровь.

Тигрица получила семнадцать ударов кинжалом, а граф только две раны: одну зубами в левую руку, а другую когтями, которые растерзали ему грудь.

Офицеры взяли труп тигрицы и тело графа; человека и зверя внесли в Бомбей, лежащих один подле другого на носилках. Что же касается тигрят, то малайский невольник связал их бумажной тканью своего тюрбана и они висели но обеим сторонам его седла.

Встав через пятнадцать дней, граф нашел возле своей постели шкуру тигрицы с жемчужными зубами, рубиновыми глазами и золотыми когтями. Это был подарок офицеров того полка, в котором служили его двоюродные братья.

VIII

Этот рассказ произвел на меня глубокое впечатление. Храбрость в мужчине — самое величайшее обольщение для женщины. Причиной тому слабость ли нашего пола, или то, что мы, будучи немощны, имеем вечную нужду в опоре? Таким образом, несмотря на все, что говорили не в пользу графа Безеваля, в уме моем осталось только воспоминание об этих двух охотах, при одной из которых я присутствовала. Однако ж я не могла без ужаса подумать об этом страшном хладнокровии, которому Поль обязан был жизнью. Сколько ужасной борьбы произошло в этом сердце, прежде чем воля обуздала до такой степени его ощущения; какой продолжительный пожар должен был пожирать эту душу, прежде чем пламя ее не превратилось совершенно в прах и лава ее не сделалась льдом.

Большое несчастье нашего времени — стремление к романтическому и презрение простого. Чем больше разочаровывается общество, тем больше деятельное воображение требует чрезвычайного, которое исчезает каждый день из света, чтобы укрыться в театре или в романах. Итак, вы не удивитесь, что образ графа Безеваля оставил большой след в воображении молодой девушки, окруженной этим ослеплением. Таким образом, когда мы увидели через несколько дней после рассказанной мною сцены ехавших по большой аллее двух кавалеров и когда доложили о Поле Люсьене и графе Горацио Безевале, в первый раз в жизни сердце мое забилось, в глазах потемнело и я встала с намерением бежать; мать моя меня удержала; в это время они вошли.

Не знаю, о чем мы сначала говорили, но, вероятно, я должна была показаться очень робкой и неловкой, потому что, подняв глаза, увидела, что граф Безеваль смотрит на меня со странным выражением, которого никогда не забуду; однако мало-помалу я освободилась от своего предубеждения и пришла в себя; тогда я могла слушать и смотреть на него, как слушала и смотрела на Поля.

Я нашла в нем то же бесстрастное лицо, тот же неподвижный и глубокий взгляд; приятный голос, который, как его руки и ноги, подходил более женщине, нежели мужчине; впрочем, когда он воодушевлялся, голос этот получал силу, к которой казался неспособным с первых звуков, произносимых им. Поль, как признательный друг, обратил разговор на предмет, способный выгодно представить графа: он заговорил о его путешествиях. Граф с минуту не решался увлечься этим обольщением самолюбия. Говорили, что он боялся овладевать разговором и выставлять себя напоказ; но вскоре воспоминание виденных им мест представилось его памяти; живописная жизнь диких стран вошла в борьбу с монотонным существованием образованных городов и затопила его; граф очутился опять посреди роскошной природы Индии и чудесных видов Мальдива. Он рассказал нам о своих поездках по Бенгальскому заливу; сражениях с малайскими пиратами; он увлекся блестящей картиной этой жизни, в которой каждый час приносит движение уму или сердцу; он провел перед глазами нашими во всей полноте эту первобытную жизнь, когда человек, свободный и сильный, будучи по своей воле рабом или царем, не имел других уз, кроме своей прихоти; других границ, кроме горизонта; когда, задохнувшись на земле, распускал паруса своих кораблей, как орел крылья, и требовал у океана простора и безграничности. Потом вдруг перескочил в середину нашего истертого общества, в котором все так бедно, преступление и добродетель; в котором все поддельно, лицо и душа; в котором мы, рабы, заключенные в законах, пленники, скованные приличиями, имеем для каждого часа дня маленькие обязанности, которые должны исполнять; для каждой части утра форму платья и цвет перчаток — и все это под страхом смешного, то есть смерти, потому что смешное во Франции пятнает имя хуже грязи и крови.