Полина

Желанный луч показался наконец; он был тускл и бледен; без сомнения, в этот день солнце было в облаках. Тогда все, что освещало оно на земле, представилось вдруг глазам моим: эти деревья, эти луга, эта вода, столь прекрасная, Париж, который я не увижу более, мать моя, может быть, получившая уже известие о моей смерти и оплакивающая свою живую дочь. При этом зрелище, при этих воспоминаниях сердце мое разрывалось, я рыдала и утопала в слезах: это было в первый раз с тех пор, как я находилась в подземелье. Мало-помалу я успокоилась, рыдания прекратились, и только слезы текли в молчании. Я не отменила прежнего намерения отравить себя, однако ж страдала менее.

Глаза мои, как и накануне, были устремлены на этот луч до тех пор, пока он блистал; потом он побледнел и исчез… Я приветствовала его рукою… и сказала ему «прощай», потому что решилась не видеть его более.

Тогда я углубилась в самое себя и сосредоточилась некоторым образом на своих последних и выспренних мыслях. За всю мою жизнь (как девушка и как женщина) я не сделала ни одного дурного дела; я умирала без всякого чувства ненависти и без желания мщения; итак, Бог должен принять меня как свою дочь: я оставляю землю для неба. Это была единственная утешительная мысль, которая мне оставалась; я привязалась к ней.

Вскоре мне показалось, что эта мысль разлилась не только во мне, но даже и вокруг меня; я начала ощущать тот святой энтузиазм, который составлял твердость мучеников. Я встала и подняла глаза к небу; тогда показалось мне, что взоры мои проникли через свод, пронзили землю и достигли престола Божьего. В эту минуту страдания мои были укрощены религиозным восторгом. Я подошла к камню, на котором стоял яд, как будто видела его сквозь темноту, взяла стакан, прислушалась, не услышу ли какого-нибудь шума; огляделась, не увижу ли какого-нибудь света; прочла в уме своем письмо, которое говорило мне, что уже двадцать лет никто не сходил в это подземелье и, может быть, еще через столько же времени никто не сойдет; убедилась в душе своей в невозможности избегнуть мучений, которые оставалось мне перенести, взяла стакан яда, поднесла к губам — и выпила, смешивая вместе в последнем ропоте сожаления и надежды имя матери, оставляемой мною, и имя Бога, которого я шла увидеть.

Потом упала я в угол своей темницы. Небесное видение мое померкло; покрывало смерти простерлось между им и мною. Страдания от голода и жажды возобновились; к ним присоединились еще страдания от яда. Я ожидала с тоской этого ледяного пота, который должен был возвестить мою последнюю минуту… Вдруг я услышала свое имя, открыла глаза и увидела свет: вы были там, у решетки темницы!.. Вы, то есть: свет, жизнь, свобода… Я испустила радостный крик и бросилась к вам… Остальное вы знаете.

Теперь, продолжала Полина, я прошу вас повторить вашу клятву, что вы никому не откроете этой страшной драмы до тех пор, пока будет жив кто-нибудь из трех главных лиц, игравших в ней роли.

Я повторил ей свою клятву.

XIV

Доверие, оказанное мне Полиной, сделало ее для меня еще более близкой. Отношение мое было самым нежным и почтительным. Она выдавала себя за сестру мою и называла меня братом. Я уговорил Полину отказаться от мысли давать уроки музыки и языков, боясь, что она может быть узнанной кем-нибудь, встречавшим ее в салонах Парижа. Я же написал моей матери и сестре, что думаю остаться на год или на два в Англии.

Полина долго думала, открыть ли ей свою тайну матери и, мертвой для целого света, быть живой для той, кому обязана жизнью. Я старался убедить ее принять это намерение, правда, слабо — потому что оно похищало у меня то положение покровителя, которое делало меня счастливым. Полина, подумав, отвергла эту мысль, к величайшему моему удивлению, и, несмотря на все мои попытки, не хотела открыть причины своего отказа, сказав только, что это опечалит меня.

Таким образом текли дни наши: для нее в меланхолии, для меня в надежде, если не в счастии, потому что я видел, как сближалась она со мною день ото дня всеми маленькими прикосновениями сердца, сама того не замечая. Если мы трудились оба, она за каким-нибудь вязанием, я за акварелью или рисунком, случалось часто, что, подняв глаза, я находил взор ее устремленным на меня; если мы гуляли вместе, то через некоторое время от слабости ли, или по забвению рука ее начинала теснее прижиматься к руке моей; если я выходил одни, почти всегда, возвращаясь из-за угла улицы Сен-Жамеса, я замечал ее издали у окна, с глазами, устремленными в ту сторону, откуда я должен был возвратиться. Все эти знаки, которые просто могли быть знаками большой привязанности, казались мне предвестниками будущего счастья. Я умел быть признательным за них и благодарил ее внутренне, не смея высказать этого на словах; я боялся, чтобы она не заметила, что наша дружба становилась более нежной, нежели братская.