Полёт

Вспоминая Сергея Сергеевича за все годы, Лиза с удивлением подумала, что, кажется, никогда он не выразил своего волнения, тревоги или радости — что бы ни случилось. Очень давно, когда кончилась гражданская война и Сергей Сергеевич после своих драматических, казалось бы, приключений и полного крушения того мира, в котором, собственно, прошла его жизнь, приехал в Лондон, где давно уже была его семья, он явился с новенькими чемоданами, в прекрасном, только что выглаженном костюме, чисто выбритый и смеющийся — веселые синие глаза, ослепительно белый воротничок, — так, точно он ездил куда-нибудь поблизости по делам; и когда зашла речь о России и Ольга Александровна говорила: — Боже, какой ужас, Сережа! — он сказал, Лиза очень хорошо запомнила эту фразу: — Дада, так жаль этих бедных, милых генералов. — После покушения на него в Афинах, когда полиция задержала стрелявшего — и промахнувшегося буквально в двух шагах, — Сергей Сергеевич рассказывал потом Лизе: — Знаешь, так приятно было видеть среди этих разбойничьих и смуглых греческих физиономий такое милое, русское лицо — нос картошкой, глаза этакого отчаянного дурачка, ну, просто одно удовольствие. — Мимо! Мимо! — говорила Ольга Александровна Лизе. — Разве ты не видишь, Лизочка, что он всегда и говорит, и идет мимо жизни, как насмешливый лунатик, который все понимает! — И связать свое существование с этим человеком, все — жажду настоящей любви, глаза, которые хотели бы раствориться в чьем-то втором и единственном взоре, сильное и гибкое тело, руки с длинными пальцами и розовыми ногтями, все — в жертву этой машине?.. И вот теперь, когда эта Лиза, созданная для блистательной и несравненной любви, наконец, нашла то, без чего уже невозможно дальше существовать, теперь — точно она хочет идти к Сереже и вдруг у двери видит знакомый широкий силуэт, и металлическая, неживая рука, поперек пролета двери, загораживает ей дорогу. А сколько раз Лиза была остановлена в своем увлечении Сергеем Сергеевичем, в лучших своих чувствах, в лучшие минуты — как тогда, например, когда она цитировала ему те свои любимые строки, лежа рядом с ним и глядя в его глаза: — Ты помнишь это, Сережа?

Мы — два коня, чьи держит удила Одна рука, одна язвит их шпора, Два ока мы единственного взора, Мечты одной два трепетных крыла. Как это замечательно, Сережа! — Да, очень. — И только? — Есть досадная неточность; правда, в поэзии… — Ну, Сережа… — Нет, верно, Лизочка: как же — два коня и одна шпора? Одну шпору носят только ездовые в артиллерии. И потом, удила — это же не поводья, Лизочка. Удила — это во рту у лошади, а не в руках всадника, хотя бы и с одной шпорой. Почему такая скупость в экипировке — вместо четырех шпор всего одна? Но зато две последние строчки — гениальны.

Он не любил ничего замечательного, ничего героического, ничего достигающего вершин человеческого вдохновения. Во всем он находил что-нибудь смешное и тогда мог это рассматривать свысока, — что это такое? защитный рефлекс? — как он сказал бы, может быть, сам, — или жестокость? Первое, что он произносил, говоря о ком-нибудь, было: какой очаровательный человек! какая очаровательная женщина! И потом он прибавлял еще несколько слов — о самом досадном недостатке этого человека или этой женщины, и выходило, что первый оказывался мерзавцем, а вторая дурой. Но они все-таки милейшие люди. Милые, очаровательные — это были любимые его слова, а, вместе с тем, ничье очарование на него не действовало: горох об стену. Ради чего жил этот человек? Жил — и душил своей жизнью других. — Никогда, ни за что! Опять в эти неживые объятия! — думала она. — Никогда, ни за что! — Он исковеркал жизнь Ольги, он почти исковеркал ее, Лизу, он еще не успел погубить Сережу — и этого ему не удастся сделать. Но он не должен ничего знать, иначе эта машина придет в действие, и ее нельзя будет остановить.

А вместе с тем, если бы вдохнуть в него жизнь, какой это был бы замечательный человек! Но об этом ей было неприятно думать. — Что же мы будем делать, Сереженька? — сказала она шепотом, наклонившись над Сережей. Глаза его были закрыты, он ровно дышал во сне, у него было совсем детское лицо. Лиза вспомнила, как они вдвоем с сестрой уходили на цыпочках из детской, после того как мальчик засыпал, и Леля шептала:

— Спи, моя любовь, спи, мой котик, спи, мой беленький.

И потом появлялся Сергей Сергеевич, который говорил:

— Ну, как, девочки, едем мы в цирк или не едем? Представь себе, Лиза, там выступает знаменитый итальянский жонглер Курачинелло и, жонглируя пылающими факелами, наизусть цитирует монолог Раскольникова, потом монолог Свидригайлова. Хочешь посмотреть и послушать?