Полёт шмеля

Из замаскированной под деревянную, но, судя по тому, как тяжело набирая скорость, она открывается, стальной двери выходит человек в камуфляже. Ни кобуры на поясе, ни тем более автомата на груди у него нет, но он идет такою кошачье-литой, хищно-уверенной спецназовской походкой, что кажется, и кобура, и автомат при нем. Савёл при его приближении предупредительно, что ему совсем не свойственно, открывает дверцу и распахивает ее во всю ширь.

— Документик ваш покажите, — хрипловатым голосом произносит человек в камуфляже.

Савёл довольно торопливо достает из кармана паспорт, камуфляжник сверяет его личность с фотографией в паспорте, возвращает паспорт и, заставляя Савёла отклониться вбок, просовывает голову в салон. Раз, два, три, четыре, пять, шевелятся его губы, когда он пересчитывает нас.

Мы едем от ворот до дома по обсаженной туями асфальтовой дороге добрые метров сто. Мы едем, едем, и у меня глаза лезут на лоб. Я еще не бывал у нас в таких загородных владениях. Слово «дача» тут не подходит никак, и это не загородный дом, как у того же Савёла или Райского, это имение. И как положено в имении, особняк, что открывается нашему взору, скорее напоминает замок, чем собственно дом.

Судя по морю автомобилей около особняка, гости уже собрались, уже, может быть, даже напились и наелись, и мы прибываем к их «столу» в качестве такого духовного десерта. В доказательство того нас направляют в дом не с переднего входа, с широким, размашисто-просторным крыльцом, а с заднего — вполне себе приличного, чистенького, ухоженного, однако же заднего. Мы не гости, мы гомеры, пусть почетная, но обслуга.

Человек, что встречает нас, выглядит так, словно прямиком заявился в нашу российскую жизнь из какого-то фильма про английских аристократов, где играл роль мажордома: так идеально сидит на нем его черный костюм, такой идеальной белизной сверкает сорочка, так идеально перпендикулярно вертикальной линии шеи топорщит свои черные крылья галстук-бабочка и так он «по-английски» безукоризненно-вежлив, сухо-приветлив, деловит. Каким образом на нашей российской почве столь скоро развелась эта порода? Сюда, пожалуйста, не отставайте, давайте подождем, когда все подтянутся, ведет «мажордом» нас по лабиринту «замка».

Новое лицо, что появляется в комнате, куда нас приводит «мажордом», можно сказать, полная противоположность ему: оранжевый шелковый пиджак, темно-синие джинсы, а высокий ворот белоснежнейшей рубашки не схвачен на горле уздой ни обычного галстука, ни галстука-бабочки, ни банта. То, что он не имеет никакого отношения к обслуге, а гость или, скорее, какой-то родственник хозяина дома, — это ясно как божий день. Может быть, даже сын, на худой конец, племянник, зять, шурин. То, что не сам хозяин — это без «может быть». Хозяин старше лет на двадцать, я помню его лицо по фотографиям в Интернете. Упитанно-холеный человек лет пятидесяти с армейским ежиком волос на голове смотрит в объектив на тебя таким колюче-замороженным взглядом, что хочется схлопнуть открывшееся окно с фотографией как можно быстрее.

— Что, поэты пока могут попастись вместе с обществом, — распоряжается оранжевый пиджак нами с Гремучиной. — А остальным, как говорил, по преданию, один кукурузник: за работу, товарищи! Наши цели ясны, задачи определены. Общество уже хлебом сыто, общество жаждет зрелищ. Проводи поэтов к обществу, — повелевает он стоящему в отдалении «мажордому». — А вы со мной, — небрежным жестом, требующим неукоснительного исполнения отданного повеления, зовет он Савёла.

Савёл, Паша, Ромка-клавишник, Маврикий — все утягиваются в дверной проем следом за оранжевым пиджаком, дверь за ними закрывается, и молча простоявший все это время «мажордом», обращаясь к нам с Гремучиной, прерывает свое молчание:

— Прошу, — подойдя к другой двери, берется он за сияющую золотым блеском ручку.

Помещение, в которое мы попадаем, миновав коридор-закуток, нельзя назвать гостиной. Это зал, по-другому не скажешь. Или даже — тут так и напрашивается с пометкой «устар.» — зала . Как по-другому назвать помещение, в котором добрые полторы сотни квадратных метров и потолки вздымаются на все семь-восемь метров. Сколько в зале народу, с ходу и не определишь, но порядком, порядком. Застеленные белыми скатертями круглые столы, за которыми народ и располагается, стоят по периметру зала, в центре — большие длинные столы с едой, около которых копошатся несколько официантов, поправляя красоту раскладки и обновляя блюда, еще несколько официантов дефилируют с подносами. Все почти так же, как у Райского на Новый год, только — так это сразу и бросается в глаза, хотя сразу и не сообразишь, в чем выражается, — выше классом, круче.

— Пожалуйста, — обводит «мажордом» пирующий зал движением руки. — Устраивайтесь. Угощайтесь.

И исчезает, оставляя нас с Гремучиной на этом чужом празднике жизни, неизвестно даже по какому поводу устроенному, одних.