Полёт: воспоминания

Наверное, сказалась привычка служилого люда к переездам да гарнизонному житью-бытью, в котором следишь за каждым своим словом, движением, чтобы ненароком кого не обидеть — жить ведь ещё вместе долго. Паровозик запыхтел, засвистел, заухал, поезд тронулся и в раскрытой настежь широкой, в половину стены вагона двери потянулись снова унылые сахалинские пейзажи. Слева — в маленьком окошке — сопки, обрывистые, покатые, поросшие тайгой сопки, над которыми королевой вздымается сопка Ледяная — там, наверное, никогда лёд не успевает растаять за короткое и нежаркое лето; и царствует она гордо над всеми сопками и сопочками, сияя своей ослепительной красотой, сторожит путь на материк. А справа — узкая полоска земли, каменистая и поросшая бурной тайгой, да море до самого горизонта. Собственно — горизонта как такового и нет: просто где-то там, далеко на востоке море смыкается с небом. Или с морем? Но вот узенькая полоска земли стала расширяться, море стало отходить от вагона, колёса застучали по стрелкам, появились редкие в этих краях домики и состав остановился. Станция Макаров.

Стоим час, два… Собрали делегацию, пошли узнавать. Люди измучены дорогой, взрослым тяжело, что же тогда говорить о детях? Делегация вернулась с неутешительной вестью: дальше поезд идти не может потому, что пути размыты. Дальше вообще ничего идти не может — тайфун натворил такое, что не только поезд — автомобиль не пройдёт. Порвало связь, размыло дороги, что впереди — пока неизвестно. Комендант предложил пожить в вагоне несколько дней, пока отремонтируют дорогу.

Больше он предоставить ничего не может.

До конца месяца, а это значит — срока, когда текущий год может быть засчитан в срок службы на Сахалине, оставалось два дня. Все, кто ехал по замене, это знали, знали и то, что попасть в часть до конца месяца надо любыми путями.

Опять пошли ходоки в разведку. На сей раз и я увязался за ними. Трудно сказать, где мы ходили. Посёлок сам по себе невелик, но близость сопок, низкое, затянутое дождевыми облаками небо, резкий, порывистый, влажный, напоённый какими-то незнакомыми запахами моря ветер — всё это делало наши блуждания какими-то тягостными, долгими, безнадёжными, бессмысленными…

Мы возвращались ни с чем. Основной состав группы уже свернул в сторону нашего поезда, когда кто-то увидел дрезину с прицепом. Дрезина представляла собой низенькую, около полуметра высотой всего, тележку на четырёх колёсах с небольшим мотором, прицеп был такой же тележкой, только без мотора.

На платформах не было даже бортов. Четверо путейцев хлопотали вокруг дрезины, грузили на неё инструменты, разные железки — готовились к отъезду.

Ехать она могла только на север: колея на юг была занята нашим поездом.

Мы кинулись к дрезине, стали просить путейцев взять нас. Те наотрез отказались, ссылаясь на то, что они едут вообще неизвестно куда — связь нарушена, что впереди их ждёт — они не знают, в такой обстановке брать на свою ответственность людей, да ещё и с детьми они не могут. Предлагать им деньги мы даже не пытались: на Сахалине этим можно всё испортить, в то время отношения между людьми строились совсем на других ценностях — на уважении, доверии.

Нужно было что-то делать. Кто-то сбегал к своим вещам за припрятанной бутылкой водки — для Сахалина это редкость, ибо водка в бутылках на Сахалин не поступала: выгодней было возить спирт в железных бочках. Выпили с ними по стопке, разъяснили ситуацию. В общем, ребята всё поняли, прониклись, и было принято компромиссное решение: брать тех, кто без детей. О состоянии жены я не сказал и попал в число пассажиров дрезины. Вещи были перенесены на дрезину быстро, дрезина и прицеп были нагружены горой, пассажиры взгромоздились поверх своих пожитков и мы покатили на север. Вернее сказать — не покатили, а нас понесла нечистая сила. На удивление при всей своей невзрачности японская дрезина оказалась весьма резвой: скорость быстро достигла километров шестидесяти-семидесяти, что для пассажиров, находящихся на высоте пары метров над землёй, продуваемым всеми ветрами и пронизываемыми жуткой вибрацией оказалось довольно серьёзным испытанием. Вибрация и тряска были ужасными: казалось, что если палец положить в рот — он тут же будет откушен. Приходилось даже сжимать зубы, — так они стучали друг о друга, скулы уставали. Эта чёртова гонка сопровождалась таким рёвом мотора, стуком колёс и свистом ветра, что пытаться что-либо даже крикнуть было бесполезно, поэтому все забаррикадировались чемоданами от ветра и молча переносили эту сумасшедшую гонку.

Море всё дальше отступало от насыпи, потом вдруг совсем спряталось за горизонт. Вдоль дороги всё чаще стали появляться горелые леса: громадные сосны стояли одна к одной абсолютно чёрные, без хвои. Лес был чёрным, нежилым. Деревья, казалось, жаловались небу: вот, смотри, что с нами люди сделали…

Это была жуткая картина. Потом нам объяснили, что, отступая, японцы жгли леса. После войны прошло уже двенадцать лет, а лес так и не ожил.