Полёт: воспоминания

Моя ты родная, старушка моя,
О чем ты вздыхаешь в далеких краях?
Что жизнь пролетела, промчалась в трудах,
Не все, что хотелось, свершилось в годах,
А годы умчались в извечный свой путь,
И мало осталось, чтоб нам отдохнуть…
Ты помнишь гремящие годы войны,
Ты помнишь? На фронт уходили сыны.
И карту на стенке в кровавых фронтах,
И хлебные карточки в очередях…
За хлебом я в ночь на морозе стоял,
И запах мякины я жадно вдыхал,
И жарко в душе продавца я молил
Чтоб к пайке довесочек мне положил,
А после иззябший домой я бежал
И словно конфету довесок сосал,
И вкус тот мякинный был сладок, пьянящ,
И не было в мире счастливей меня!
Тяжелые послевоенные дни…
Запомнились тоже надолго они.
Ты помнишь? Твои подрастали сыны,
В карманах таская проклятье войны:
Манил пацанов смертоносный металл.
Твой сын, например, все запалы искал
И лихо лупил по взрывателю всласть,
На тонную бомбу верхом взгромоздясь…
Вся жизнь, как в войне: недолет, перелет,
А время торопится, время не ждет,
И, только взглянув на свой давний портрет,
Ты вздрогнешь: да сколько ж мне лет?
И годы пошли, понеслись, поплыли:
Усталые годы в походной пыли,
Тяжелые годы, громадная рать…
Ты в трудном походе всегда,
Ты ведь — мать.
Бессонные ночи, Тяжелые дни,
Ты — чернорабочий,
В тебе — соль Земли!
Вновь через страданья,
Вновь некогда спать,
И в этом —
Высокое звание
— МАТЬ!

* * *

Ну да ладно, я немного отвлёкся.

Что-то взгрустнулось.

Итак, я обещал весёлую историю.

Мы остановились на том, что курсанты аэроклуба несколько отличались от нынешней молодёжи меньшим объёмом информации, по крайней мере, в области сексуальных отношений. О современном уровне я могу судить хотя бы по своим внучкам: при просмотре триста какой-то серии старшая 14-летняя в очередной сексуальной сцене переживает: «Да что же она делает? Забеременеет же, а он её бросит!», на что Котёнок (это моя младшая внучка — Катюша, ей 10 лет) авторитетно заявляет: «Не забеременеет, не такая уж она дурочка, знает что делать».

Ну, так вот: был у нас один парень такой, что понятия о сексе не имел. Все мы были просвещённые из рассказов друг другу, как мы рассекали (хотя на самом деле никто нигде не рассекал, в лучшем случае, дёргал девчонку из своего класса за косу да поглядывал на неё издали, мечтательно вздыхая и записывая ещё несколько слов в очередное стихотворение, посвящённое Ей). Но на фоне нашей серости в этом вопросе тот парень был ещё серее, — то бишь не знал вообще ничего. Уж в какой семье он рос, в каком коллективе вращался — не знаю.

Как-то подходит он на полётах к Юрке с вопросом: «Юра, ты вот хороший парень, вокруг тебя всегда ребята и смех, только вот одна нехорошая привычка у тебя — ты всё время держишь руку в кармане. Ты что там, в бильярд, что ли, играешь?» Наш общий любимец Юрка за словом в карман не лазал. Не полез и теперь:

— Так мандавошки у меня ведь.

— Какие мандавошки?

— Ты что, не знаешь? Вот смотри. Видишь — сидит вот на руке. Она прозрачная, её совсем не видно. А вот впивается и кусает, кусает, а всё чешется, чешется… И ведь передаётся-то как просто, — он поднёс ладонь ко рту, — дунул вот так — фу! — и всё!

Парень резко отшатнулся от Юрки и тут же отошёл.

Прошло несколько дней. Он снова подошёл к Юрке:

— Ты зачем на меня дунул?

Юрка не понял. Он давно уже забыл о разговоре.

Тот напоминает:

— Ты не прикидывайся. Ты тогда на меня дунул, а теперь и у меня эти самые мандавошки. Всё чешется.

Тут Юрка сообразил, в чём дело:

— Ой, извини, я ведь не специально, я нечаянно дунул.

— Ага, нечаянно! А мне теперь что делать? Ни сидеть, ни лежать не могу, уже сколько не спал, закусали совсем!

Этого уже Юрка упустить не мог: