Полис, логос, космос. Мир глазами эллина

Неприятно поражают современного читателя постоянно встречающиеся в речах обвинителей призывы к судьям приговорить ответчика к смертной казни. «Даже несколько смертей будут для него недостаточной карой» – таков постоянный, назойливый лейтмотив этих пассажей. Зачастую суровость, жестокость наказаний возводится в принцип. «Если вы присудите их к смертной казни, – говорит клиент Лисия о хлебных торговцах, – то остальные будут больше обращать внимания на закон»[284]. Лисию вторит Демосфен: «Никому из совершивших преступление он (закон) не должен давать никакой поблажки»[285]. «Те (законы), которые лежат в основе государственного права, должны быть жесткими и суровыми ради вашей же пользы»[286].

Итак, «гуманные», «просвещенные» Афины IV в. до н. э., выработавшие «гражданский» кодекс поведения, характеризовавшийся сдержанностью, стремлением избегать насилия и добиваться компромисса[287], эти великолепные Афины в сфере правосознания шли во многом еще «путями Драконта».

Чрезвычайная суровость изданных Драконтом в VII в. до н. э. законов была одним из излюбленных «общих мест» античной риторической традиции. По словам Плутарха[288], в этих законах будто бы почти за каждое преступление была назначена смертная казнь – и за праздность, и за воровство, и за убийство… Отсюда – употребляющиеся и по сей день выражения «драконовские законы», «драконовские меры» (то есть очень суровые, жестокие). «Дракон» в данном случае – не сказочный змей, а устаревшее, неточное написание имени Драконт.

В отношении воровства, как мы видели, картина и в классических Афинах нимало не изменилась. Но были ли первые афинские законы столь уж недифференцированны? Что это не вполне так, понимали уже некоторые античные авторы, которые указывают, что Драконт различал умышленное и неумышленное убийство, назначая за них разные наказания, ввел категорию оправданного или дозволенного убийства, даже предоставил убийце некий минимум правовых гарантий. Фрагментарно сохранившийся в копии конца V в. до н. э. закон Драконта о неумышленном убийстве[289] тоже не дает повода говорить о какой-то особой «суровости»: в качестве наказания предлагается не смерть, а изгнание, рекомендуется примирение родственников жертвы с убийцей.

Бесспорно, изгнание для гражданина полиса тоже было очень суровым наказанием – вторым по тяжести после казни. Человек, который у себя на родине обладал всеми правами, свободой, защитой закона, за полисными границами становился настоящим изгоем. Если его что-то и защищало, то не правовые нормы, а только религиозные и моральные. Считалось, что изгнанники и беженцы находятся под особым покровительством Зевса, обижать их нельзя – иначе может последовать божественное наказание.

Иными словами, изгнанный гражданин мог, в общем, не бояться, что его где-нибудь беспричинно убьют. Чаще всего он отправлялся в тот город, где у него имелись друзья (поэтому, кстати, каждый старался такими «иногородними» друзьями по возможности заранее обзавестись – на всякий случай). Они бы пропасть не дали – но и не более того. Участие в политической жизни – а ведь именно это эллин мыслил главным в своем бытии – было для изгнанника напрочь отрезано.

«Отец истории» Геродот, вынужденный бежать из родного Галикарнаса после участия в попытке переворота, больше двадцати лет скитался по всей Греции и за ее пределами. Он стал неутомимым путешественником, отдался историческим исследованиям, – уж не потому ли, что не мог напрямую заниматься государственными делами? Наконец, ему предложили принять участие в основании колонии Фурии, чему Геродот был очень рад: наконец он снова получал возможность стать гражданином, пусть и не своего прежнего, а нового полиса.

И все-таки изгнание – это, конечно, не смертная казнь. Хотя бы потому, что оставалась надежда: а вдруг на родине изменятся обстоятельства и удастся возвратиться? Нередко такое действительно случалось. Другой выдающийся историк – афинянин Фукидид – был вначале полководцем, но после одной неудачно проведенной операции приговорен к изгнанию. И тоже – двадцать лет за пределами родины. Фукидид был знатен и богат, имел много друзей во всей Греции. В общем, он не бедствовал, но вынужден был – вместо желанной политической и военной деятельности – опять же писать историю. Однако в конце жизни ему позволили-таки вернуться в Афины (то ли по амнистии, то ли особым постановлением), и он хотя бы умер в родном городе.

Но вернемся к Драконту. Как видим, жестокость его законов была, очевидно, сильно преувеличена аристократической традицией: в VII в. до н. э. знать уже в самом появлении писаных законов, ограничивавших ее всевластие при толковании устного права, видела ситуацию весьма для себя неблагоприятную. Во всяком случае, существенных различий в пенитенциарном праве (пенитенциарное право – раздел права, трактующий о наказаниях) эпохи Драконта и эпохи Демосфена мы не находим: в обоих случаях – достаточно гуманное отношение к убийцам, в обоих же случаях – непримиримая суровость к ворам и другим мелким правонарушителям.