Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы

Заслуженный Г.К. Орджоникидзе в 1937 г. был уже настолько плох физически, что Сталину не составило большого труда довести его до самоубийства. Конечно, он мог бы оставаться в высших эшелонах власти определённым символом, скажем, успехов индустриализации (подобно тому, как на правах символа рабочего класса и крестьянства оставался полуослепший уже перед войной М.И. Калинин), но имел для этого слишком вспыльчивый характер и временами перечил вождю. Косиор и Чубарь (как недостаточно жёсткие) вызывали недовольство Москвы во время голода 1932–1933 гг. на Украине. Сталин постоянно подкреплял их в этот период комиссарами из Москвы (Кагановичем, Молотовым), а затем вообще сменил большую часть верхушки украинского руководства. Чубарь к тому же болел и, по специальным решениям Политбюро, проводил много времени на лечении за границей. О многом свидетельствовало также назначение Косиора в начале 1938 г. на декоративную должность председателя Комитета советского контроля.

Много лет спустя Молотов утверждал также, что Чубаря Сталин подозревал в «правых» настроениях, потому что тот был связан личными отношениями с Рыковым. «Сталин не мог на Чубаря положиться, никто из нас не мог», — заключал Молотов[545]. Возможно, свою роль сыграло то обстоятельство, что расстрелянные члены Политбюро — Косиор, Чубарь, Постышев — были связаны совместной работой на Украине. Сталин всегда подозрительно относился к разного рода группам.

Совсем не нужен был Сталину даже вполне послушный Рудзутак. За несколько лет до своего ареста он фактически прекратил активную деятельность, часто болел и по представлению врачей постоянно получал по решению Политбюро длительные отпуска. В 1970-1980-е гг. Молотов рассказывал следующее об обстоятельствах ареста Рудзутака: «Он до определённого времени был неплохой товарищ… Неплохо вёл себя на каторге и этим, так сказать, поддерживал свой авторитет. Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением. Настоящей борьбы, как революционер, уже не вёл. А в этот период это имело большое значение. Склонен был к отдыху. Особой такой активностью и углублением в работе не отличался… Он так в сторонке был, в сторонке. Со своими людьми, которые тоже любят отдыхать. И ничего не давал такого нового, что могло помогать партии. Понимали, был на каторге, хочет отдохнуть, не придирались к нему, ну, отдыхай, пожалуйста. Обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон. Но всё это можно до поры до времени… Трудно сказать, на чём он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие. Чекисты, видимо, всё это наблюдали и докладывали…»[546]. Эти объяснения Молотова, кстати, в значительной мере перекликаются с некоторыми официальными оценками конца 30-х годов. В разгар репрессий, 3 февраля 1938 г., Политбюро утвердило, например, совместное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, ограничивающее размеры дач ответственных работников «ввиду того, что… ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15–20 и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим своё полное бытовое разложение и перерождение»[547].