Политэкономия XXI века

Переход от платоновской тимократии к олигархии невольно вызывает ассоциации с переходом, произошедшим во времена Рейгана-Тэтчер от общества всеобщего благосостояния к неолиберальному обществу. Эту ассоциацию подчеркивает и описание современного перехода, которое дал Д. Стиглиц: когда «финансовые институты обнаружили, что в нижней части общественной пирамиды имеются деньги… они сделали все возможное…, чтобы переместить эти деньги ближе к вершине пирамиды» [418].

Демократия противоречит самому либеральному пониманию свободы. Друг М. Фридмана экономист А. Мельцер, сторонник неолиберализма, так описывает эту головоломку: «Голоса распределяются равномернее, чем доходы… » [419]. Демократия не может существовать при наличии огромной разницы в доходах, при разрушении социальной ткани общества. Видимость демократии в данном случае сохраняется лишь за счет того, что власть «покупает избирателей», формируя позитивные ожидания , например, или путем предоставления дешевых кредитов, или обещаний каких-либо недостижимые социальных гарантий… «Но когда настанет день расплаты, «откуда возьмутся деньги на восстановление утраченного доверия?» — риторически вопрошает Ж. Аттали [420]. «Подкуп» — это лишь временная мера, действующая до тех пор, пока у правящей элиты хватает ресурсов на него. Как только ресурсы закончатся, закончится и видимость демократии…

Тревога сквозила и в словах бывшего главы Федерального резерва. Ее источником, по словам А. Гринспена, стала утрата доверия и нарастание партийного радикализма между республиканцами и демократами: «голоса при обсуждении законопроектов распределяются теперь не в соотношении 60 % к 40 %, как раньше, а в пропорции 95 % к 5 %. В итоге принимаемые законы стали сильно партийными» [421]. Эксперт в области выборов Н. Орнстейн отмечает, что раньше «член другой партии воспринимался как личный друг, с которым есть определенные разногласия… А сегодня (2008 г.) представителей иной партии воспринимают не как соперников, а как врагов. Очевидно, что врага следует уничтожить. Это создает совершенно иную динамику отношений» [422]. Непримиримые столкновения между демократами и республиканцами по ключевым экономическим вопросам: повышения потолка государственного долга, налогов на богатых, секвестирования бюджета…, грозящие, по словам президента Б. Обамы, Армагеддоном мировой экономике, наглядно демонстрирует уровень радикализации политической ситуации в США.

К. Пул и Г. Розенталь обнаружили сильную корреляцию между долей в совокупном доходе 1 % самых богатых и уровнем поляризации в конгрессе. Они приходят к выводу, что с ростом доходов элиты политические компромиссы стали почти невозможными [423]. П. Турчин на основе построения исторических циклов связывает данный факт не столько с ростом идеологических разногласий, сколько с усилением конкуренции среди слишком расплодившейся элиты и олигархии [424].

Как бы там ни было, экономика превратилась в орудие политической борьбы, борьбы за власть. Именно власть, по мнению А. Гринспена, стала ключевым вопросом современной Америки. Об этом после поражения на ноябрьских 2006 г. выборах, заявил и бывший лидер республиканского большинства в палате представителей Дик Арми: его партия пришла к власти в 1994 г. с идеями, «как преобразовать правительство и вернуть американскому народу деньги и власть. Однако со временем инновационная политика и «дух 1994 года» были вытеснены узкими взглядами недальновидных бюрократов. Их волновал другой вопрос, как удержать политическую власть» [425] . Ситуацию отягощает тот факт, считает Гринспен, что «власть стала пугающе несостоятельной» . В этих условиях вопрос, кому принадлежит власть, приобретает особую остроту. «Возможно, этот вопрос стоял бы не так остро в условиях мира на Земле… (но) ситуация, — отмечает Гринспен, — изменилась. Теперь чрезвычайно важно, кто держит бразды правления» [426] . 

Мировой лидер