Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг.

Однако такую культуру, возникающую в результате борьбы между темным и светлым, тайным и явным, следует считать культурой «детского» периода вызревания цивилизации, признаком ее недоразвитости. Естественным, а значит, и неизбежным является период «взросления» и превращения культуры больного общества в «нормальную». А то, что общество, не имеющее реальных правовых гарантий гласности, больно, не вызывает сомнения. И в основе этой болезни, по мнению Д. Фурмана, «лежит страх. В основе любого сокрытия информации, или, попросту, лжи, лежит страх, за себя эгоистический (чтобы не потерять не по праву занимаемое положение) или за других (например, когда правда скрывается от тяжело больного человека)»^{228}. И в том, и в другом случае причиной является страх обнародования информации, способной разрушить мнимую стабильность. Мнимую и иллюзорную потому, что общество не может существовать действительно стабильно без гласности, ибо любая попытка сообщить обществу правду «вдруг», может вызвать шок и разрушить эту стабильность.

Понять и объяснить происходящее в нашей стране стремится А. Битов в «Попытке утопии»: «Что-то кончилось, но ведь что-то и началось. И что кончилось, мы знаем, а что началось — не так уж. Мы-то уж знали чего бояться: Сталина, ЧК, ЦК, КПСС, КГБ, МПС, ГКЧП. Эти скрипучие аббревиатуры, которые уже не слова человеческие, суть синонимы и страха нечеловеческого. И мир зато знал, чего бояться: нас, называя наш страх коммунизмом.

Теперь — вдруг. Чего бояться? Ни того, ни другого, ни третьего.

Еще страшнее.

До того страшно, что прошлое уже не пугает нас, мимикрируя под счастье. Счастье ведь всегда не ценили и оно всегда в прошлом.

И тогда надо сказать, что боимся мы не чего-нибудь. Угроза — вещь ясная. А боимся мы НАСТОЯЩЕГО, РЕАЛЬНОСТИ»^{229}.

Наиболее наглядно этот эффект проявился в последнее десятилетие, когда на массовое сознание в целом невежественного в подавляющем большинстве обывателя обрушились разоблачительные публикации. В результате произошел разрыв между целями и усилиями науки и реакцией массового сознания. Помимо объективных законов пропаганды этот разрыв был связан также с психологическими особенностями национального характера в восприятии правды и лжи. Психологи и философы русской школы утверждают, что русские в большей степени ориентируются на психологическую категорию «правды», а не на познавательную истину, т. е. им свойственно стремление сместить акценты с гносеологических концепций истины на ее прагматические аспекты, создание своего собственного отношения к ней, основанного на системе моральных ценностей. Противоречие между разумом и чувством оказывается психологическим барьером, препятствующим пониманию истины. Вследствие этого во многих коммуникативных ситуациях истина в лучшем случае так и остается истиной, не превращаясь в правду, а в худшем — понимается как неправда или ложь. Можно сказать больше. Склонность ко лжи «святой», подчиненной высокой цели, есть неотъемлемая черта русского и советского человека. И корни этого — не только в бесконечных поисках справедливости, но и в том обстоятельстве, что россияне испокон веков жили в условиях отчуждения отдельного гражданина от государства, что способствовало формированию защитной реакции — мнения об оправданности лжи при взаимодействии человека с бездушной государственной машиной. Еще в середине XIX в. в записке Александру II известный славянофил К. Аксаков писал о том, что «ложь пропитала насквозь все общество сверху донизу»^{230}.