Политические права

«Дадим полную свободу собраний, — говорит буржуазия, — народ не смеет коснуться наших привилегий. Мы должны больше всего бояться тайных обществ, а публичные собрания лучшее средство, чтобы положить им конец. Если же в момент сильного возбуждения публичные собрания и стали бы опасными, мы всегда можем их воспретить, гак как в наших руках правительственная власть».

«Неприкосновенность жилищ? — Пожалуйста! Записывайте ее в кодексы, прокричите повсюду! — говорят хитрые буржуа. — Мы не имеем ни малейшего желания, чтобы агенты полиции тревожили нас у семейного очага. Но мы учредим тайную канцелярию, мы заселим страну агентами тайной полиции, мы составим списки неблагонадежных и будем зорко следить за ними. Когда же мы почуем, что опасность близка, плюнем на неприкосновенность, будем арестовывать людей в постелях, допрашивать их, обыскивать жилища. Не будем останавливаться ни перед чем и тех, кто посмеет слишком громко заявлять свои требования, упрячем в тюрьмы. Если же нас будут обвинять, скажем: «Что же делать, господа! На войне как на войне!»

«Неприкосновенность корреспонденции? — Говорите всем, пишите, что корреспонденция неприкосновенна. Если начальник почтового отделения в глухой деревне из любопытства распечатает какое-нибудь письмо, лишите его тотчас же должности, кричите во всеуслышание: «Чудовище! Преступник!» Остерегайтесь, чтобы те мелочи, которые мы сообщаем друг другу в письмах, не были разглашены. Но если вы нападете на след предумышленного заговора против наших привилегий — тогда нечего стесняться: будем вскрывать все письма, учредим целый штат специальных чиновников, а протестующим скажем, как это сделал недавно при аплодисментах всего парламента один английский министр:

«Да, господа, с глубоким отвращением вскрываем мы письма, но что же делать, ведь отечество (вернее, аристократия и буржуазия) в опасности!»

Вот к чему сводится эта так называемая политическая свобода.

Свобода печати, свобода собраний, неприкосновенность жилищ и все остальные права признаются только до тех пор, пока народ не пользуется ими как орудием для борьбы с господствующими классами. Но как только он дерзнет посягнуть на привилегии буржуазии, все эти права выкидываются за борт.

Это вполне естественно. Неотъемлемы лишь те права, которые человек завоевал упорной борьбой и ради которых готов каждую минуту снова взяться за оружие.

Сейчас не секут на улицах Парижа, как это делается и Одессе, лишь потому, что позволь себе это правительство, народ растерзает своих палачей. Аристократы не прокладывают себе пути ударами, щедро раздаваемыми лакеями, лишь потому, что лакеи самодура, позволившего себе что-либо подобное, будут убиты на месте. Известное равенство существует сейчас на улицах и в общественных местах между рабочим и хозяином, потому что, благодаря предыдущим революциям, чувство собственного достоинства рабочего не позволит ему снести обиды со стороны хозяина. Писаные же законы тут ни при чем.

В современном обществе, разделенном на рабов и хозяев, не может существовать настоящей свободы; о ней не может быть и речи, пока будут эксплуататоры и эксплуатируемые, правители и подданные. Но из этого не следует, что до того дня, когда анархическая революция уничтожит нее социальные различия, мы согласны, чтоб печать была порабощена, как в Германии, свобода собраний преследуема, как в России, неприкосновенность личности пренебрегалась, как в Турции.

Какими бы рабами капитала мы ни были, мы хотим печатать все, что найдем нужным, собираться и организоваться по своей воле, и все это, главным образом, для того, чтоб как можно скорее свергнуть постыдное иго капитала.

Но пора понять, что не у конституционного правительства мы должны просить помощи. Не в кодексе законов, который может быть уничтожен по первому капризу правителей, мы должны искать защиты своих естественных прав. Только когда мы станем организованной силой, способной и пушить уважение к своим требованиям, мы сумеем постоять за свои права.

Захотим ли мы свободы печати, свободы слова, собраний, союзов — мы не должны просить их у парламента, не должны ждать от сената, как милостыни, издания соответствующего закона. Станем организованной силой, способной показать зубы каждому, дерзнувшему посягнуть на маши права; будем сильны, и никто по посмеет тогда запретить нам говорить, писать и собираться. В тот день, когда мы сумеем вселить единодушие в среду эксплуатируемых, в эту молчаливую, но грозную армию, объединенную одним желанием — приобрести и защищать свои права, никто не дерзнет оспаривать их у нас. Тогда и только тогда мы завоюем себе эти права, которые мы тщетно бы просили десятки нет у какого бы ни было конституционного правительства; тогда они будут принадлежать нам вернее, чем если бы их гарантировали писаные законы.

Прав не дают, их берут!