Политический кризис в России: модели выхода

«Трагическая эротика» — такими словами описал С. Булгаков свое отношение к Николаю II. Искреннее признание философа, для которого почитание царя было религиозным требованием, позволяет лучше понять общественно-психологическую ситуацию накануне падения монархии: немало убежденных монархистов не могли любить своего государя, хотя этого очень хотели. Они не считали императора достойным своей политической любви. Николай II не смог пробудить это чувство у своих верноподданных. Не только активные действия его давних противников, революционеров и либералов, отрицавших монархический строй, но и поразительное бездействие монархистов, желавших любить своего царя, предопределили его падение.

В известном смысле последний император стал заложником своего идеализированного образа. Николай II представлял себя как благочестивый и богобоязненный царь московского периода (известна его любовь к Алексею Михайловичу, а к Петру Великому он относился не без критики). Другой же излюбленный образ Николая II — «венценосный труженик», неустанно заботящийся о процветании своей страны. Монархическое сознание верноподданных требовало образа сильного правителя, мудрого и решительного отца нации. Однако к 1917 г. царь перестал восприниматься как могучий государь, все чаще люди разных политических взглядов — монархисты разного толка в том числе — воспринимали его как слабого императора. Он напоминал фольклорный образ царя-дурака — пьяницы и подкаблучника, которым манипулируют недостойные советники, помыкает жена. Разве можно было любить такого царя?

Свержение монархии в 1917 г. потребовало не только выработки принципиально нового политического языка, но и изменения эмоционального отношения к власти. При этом нарастающая популярность демократической риторики сопровождалась и потребностью любить новых политических избранников. «Первая любовь революции» — так именовали Керенского его сторонники. Любовь первая, но не последняя: одни переносили чувство политической любви на «народного главнокомандующего» генерала Корнилова, а другие избирали иных «любимых вождей» — Ленина и Троцкого. Керенский же признавался и теми и другими недостойным любви. Его положение вождя трактовалось как нечто противоестественное, неслучайна демаскулинизация и феминизация его образа. Показательно, что слух о переодевании Керенского в костюм сестры милосердия родился первоначально в правой, черносотенной среде.

Потребность любить главу государства является в настоящее время важным препятствием на пути к демократизации современной России. Одни любят президента и готовы защищать его как близкого человека, другие же считают его недостойным народной любви. Между тем многовековая республиканская традиция культивировала настороженное отношение к популярным властителям, намеки на культ личности могли стать началом конца политической карьеры. «Главная добродетель гражданина — подозрительность», — говорил Робеспьер, а лозунг Американской революции гласил: «Вечная бдительность — залог свободы». Любовь к вождям предстает здесь как некая аномалия, встречающаяся, но требующая немедленной политической терапии.

При этом по сути монархическая политическая любовь может сочетаться с использованием языка демократии. Собственно, и в советское время демократия не исключалась из официального политического словаря, это отличало коммунистов от фашистов и нацистов, которые откровенно отрицали демократию. В советском же языке слово «демократия» хотя и не было центральным понятием, но явно обладало положительным значением, даже убежденные коммунисты давали порой своим детям имена Демократ, Рада (рабочая демократия). Реальной демократии в СССР не было, однако ритуалы ее существовали, что имело декоративно-легитимирующее воздействие. И на историю СССР это оказало немалое воздействие: пионерские сборы и комсомольские собрания, отрицая демократию как ценность, обучали миллионы людей технике выработки консолидированных решений — ведению собраний и составлению протоколов. Сборы и собрания были привычно скучными, но в период перестройки опыт принудительного квазисамоуправления был востребован.

Здесь следует отметить политическое значение экстраполитических факторов. Так, люди все больше интересовались спортом, болельщики наполняли стадионы, радио и телевидение также способствовали распространению культуры спорта и спортивной этики. Представления о честной игре получали распространение и постепенно захватывали сферу политики. Выборы в СССР честной игрой назвать было никак нельзя.

Ритуалы демократии и представления о честной игре необычайно важны для современной политики. Режим принципиально не отрицает политическое соревнование, но стремится контролировать его, выступая в роли и игрока, и судьи. Он желает победы по правилам, хотя правила меняются во время игры в зависимости от ее хода.