Политическое воспитание

Смерть не пришла за тетей Анриеттой ни в этот день, ни в последующие. Она даже, кажется, начала поправляться. Когда Шарль пришел в воскресенье из коллежа, она сидела, прислонившись к подушкам, в кружевном чепчике и с ажурной шалью на плечах, глядя широко открытыми глазами, и улыбалась. Шарль был поражен той добротой, которая светилась в ее улыбке. Но взгляд был неподвижным, дыхание хриплым, и главное, тетя Анриетта не говорила. И тут Шарль окончательно понял, что тетя Анриетта уйдет от него. Он вглядывался в неподвижное лицо, мучительно пытаясь понять, узнаёт ли она его. Потом, не выдержав, наклонился, поцеловал ее в лоб и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

Была среда, когда он скова увидел тетю Анриетту. Аббат Ро послал за ним в полдень, когда кончились занятия. «Она умерла ночью, без мучений», — сказал Луи. В комнате с задернутыми шторами, уже полной народа, Шарль едва мог рассмотреть освещенное одной свечой лицо тети Анриетты. Ему хотелось в последний раз побыть с ней одному. Но нельзя же было выгнать всех этих людей, дядю Робера, тетю Жанну, мадам Керован и других женщин, которые входили, крестились, обмакивали веточку букса в святую воду и отходили в полумрак, где вещи и люди теряли свои очертания. У него не было желания ни молиться, ни тем более плакать. Он не хотел ни целовать тетю Анриетту в лоб, ни кропить ее тело святой водой. Он стоял, стараясь никого не замечать, вглядываясь в это навсегда закрывшееся лицо, а потом улыбнулся ему долгой-долгой улыбкой.

9

Дни, последовавшие за смертью тети Анриетты, были тягостными для Шарля. Он оказался в окружении посторонних людей, почти не знакомых ему дядюшек, тетушек, нотариусов, собравшихся на семейный совет. Он, конечно, понимал, что ситуация, будучи совершенно ясной, так как тетя Анриетта сделала его своим единственным наследником, оказалась тем не менее сложной: он был несовершеннолетний, а родителей не было, и никто даже не знал, живы ли они. Но ему не нужно было никого, ничьих советов, ничьей опеки. Больше всего он боялся, что в доме тети Анриетты, который по закону становился его домом, поселится какая-нибудь родственница, с тем чтобы якобы заниматься им и составлять ему компанию в выходные дни. Ему удалось отбить атаку дяди Робера, который хотел увезти его к себе в Н., на другой конец провинции, обещая поместить в лучший коллеж города и соблазняя тем, что его двоюродные братья, одного с ним возраста, будут ему прекрасными товарищами. Шарль не испытывал ни малейшей симпатии к вышеупомянутым братьям, считал их недотепами, а к тому же их взгляды на многие вещи существенно различались. Мать, между прочим, всегда пренебрежительно называла их балбесами дяди Робера, что приводило Шарля в восторг. Чтобы отстоять свое владение, а главное — свою свободу, Шарль заявил родственникам, чья доброта казалась ему несколько подозрительной, что Луи и Мари ему как родные, что коллеж для него — второй дом, а аббат Ро — больше, чем учитель и даже духовник. Но несмотря на его усилия, тетя Сюзанна оставалась почти месяц в Сен-Л., чтобы следить за Шарлем. Потом, убедившись, что все идет так, как говорил ее племянник, и скучая в этом городе, где у нее почти не было знакомых, она незадолго до Рождества вернулась в Париж, заставив Шарля дать обещание, что он приедет к ней, если станет скучать во время каникул. Но мысль, что он может скучать, даже не приходила Шарлю в голову.

В течение всей этой зимы, наполненной разговорами о том, что весной может наконец произойти долгожданная высадка союзников, Шарль жил двойной и даже тройной жизнью, состоящей из коллежа, дома и тех контактов, для которых аббат Ро продолжал его использовать.

В коллеже Шарль слыл нелюдимом. Товарищи уважали его за физическую силу и, зная его горячий нрав, опасались получить трепку. Но в гораздо большей степени они уважали его за своеобразие, выражавшееся не в блеске ума или необычности поведения, а в какой-то особой серьезности, проявлявшейся не на занятиях, а в его словах, за которыми стояли неведомые им чувства и опыт. Но Шарль нечасто вмешивался в разговоры, а лишь тогда, когда его волновала тема или какое-нибудь замечание он считал заслуживающим ответа, когда какой-нибудь инцидент требовал вмешательства.

Шутки его не привлекали, и порой казалось, что он их не понимает, так как он хранил молчание, когда все хохотали. Столь свойственное подросткам желание блеснуть в разговоре было ему чуждо, и его равнодушие, принимаемое за высокомерие, выводило из себя товарищей. Однако, когда он считал это нужным, он решительно нарушал свое молчание, и каждому сразу становилось ясно, что он думает. Он никогда не стремился поразить или удивить, и тем не менее удивлял.