Политика & Эстетика. Коллективная монография

Адорно предостерегал Беньямина от «субъективизации фантасмагории», поскольку литературные примеры являются лишь продуктом личного восприятия авторов книг. Он указывал «на некоторую искусственность и неоднозначность» объяснений образов Бодлера, на «недостаток историко-философских категорий» при обилии «технологических ссылок», не показывающих того, что хочет сказать Беньямин. Наиболее плодотворной у Беньямина Адорно представлялась линия роли товара в капиталистическом обществе: тогда историко-философский и политический мотивы исследования, связанные с идеей фетишизации товара, могли бы быть доведены до фашизма, чтобы акцентировать внимание на связи теории души товара с идеями Маркса266.

Беньямин писал в ответ, что у него как у «диалектического материалиста» оправданна «инструментализация критики на интерпретации важнейших литературных свидетельств»267. Беньямин не видел противоречий в фантасмагоричной характеристике товарного хозяйства, поскольку фантасмагория в результате одурманивания товарным хозяйством становилась единственной реальностью268. Поэтичность и фантасмагоричность были для Беньямина необходимыми чертами его работы о Бодлере. Как он указывал в «Задаче переводчика», перевод должен быть «эхом оригинала». А это значит, что в работе постоянно должен слышаться «лирик высокого капитализма» как выразитель времени: в чертах фланера и среды, где он жил, должны угадываться черты поэта и его творений, пусть и с долей фантасмагории. Интересно в этой связи и замечание Шолема, сказавшего, что Беньямину необходимо уделить больше внимания характеристике Бодлера как фланера269. Но дело в том, что, размышляя о Бодлере как представителе этого социального типа и симпатизируя ему, Беньямин, очевидно, невольно стал идентифицировать себя с ним. Это затрудняло объективный анализ эпохи и ее характеров.

Критика со стороны Адорно и Хоркхаймера не позволяла Беньямину выйти за теоретические рамки исследований института или вообще уйти от научной работы в публицистику. Адорно, не сомневавшийся в его методологической «солидарности с институтом», отмечал, что марксизм для его работ является не «прагматической ссылкой, но именно теоретической конструкцией». При этом «усредненной оценкой материальных категорий (которые ни в коем случае с марксистскими не совпадают)» Беньямин, по мысли Адорно, не грешил, давая возможность раскрыться «собственным продуктивным мыслям». Однако, по его мнению, Беньямин мог бы принести большую пользу «делу диалектического материализма и представляемым институтом теоретическим интересам», если бы «не заботился о стабильности текста, не опасался его профанации» – поскольку, заметил Адорно в письме к мыслителю, «работа не представляет Вас так, как она должна представлять»270.

Философско-исторические размышления Беньямина над произведениями Бодлера, которые должны были лечь в основу третьей части работы, все дальше уводили его от линии, предписываемой ему коллегами. Эти размышления были тесно связаны с представлением о времени в творениях поэта, а именно с понятием сплина. Как выражение опыта сплин, по мысли Беньямина, не предлагал новое, но заставлял обращаться к прошлому. Поэтому в теоретическом плане он был связан с идеей вечного возвращения, увиденной по-новому, но имеющей много общего с идеями Ницше и Бланки271. Идея вечного возращения, считал Беньямин, более соответствует большому городу, «делая само историческое событие массовым товаром»:

Она заявляет о себе в момент, когда безопасность условий жизни посредством ускорившейся вереницы кризисов сильно уменьшается. Мысль о вечном возвращении имела свой лоск оттого, что с возвращением отношений в гораздо меньшие сроки, чем те, что предоставляла в распоряжение вечность, больше не следовало считаться со всеми обстоятельствами… Короче говоря, привычка предполагала отказаться от некоторых своих прав. Ницше говорит: «Я люблю короткие привычки», – и уже Бодлер за всю жизнь не был способен развивать твердые привычки.

В таком контексте поэт специфически воспринимал идею прогресса:

У Бодлера едва ли найдут попытку серьезно дискутировать с представлением о прогрессе. Прежде всего потому, что «вера в прогресс», которую он с ненавистью преследует, является ересью, лжеучением, а не обычным заблуждением272.