Политолог

Хохотун и Забурелов ловко, с обеих сторон, раздевали Елену Баранкину, делая это привычно и профессионально, как чистильщики бананов. Снимали тонкие шкурки, обнажая шелковистый, слегка перезрелый плод.

– Мальчики, только юбку не помните… Аккуратненько ее положите…

В этом было нечто удалое, комсомольское, от молодежных организаций на черноморском берегу, от команды КВН, от стройотрядов, от мушкетеров, – «один на всех, и все на одного». Елена Баранкина, в пленительной наготе, лежала на диване, упирая вытянутую напряженную ногу в потолок «Фалькона», а Хохотун, насыпав ей на лицо свои артистические волосы, время от времени дул на свой черный перстень и мучил ее, как захваченную в плен партизанку. Добивался признаний, но та не выдавала товарищей, скрывала пароли и явки, лишь иногда издавала жалобный стон. «Фалькон» летел над ракетной шахтой, затерянной в дебрях Сибири, и ракетчики в бункере на электронном табло вдруг прочитали странное, явно матерное слово.

Место Хохотуна занял Забурелов, – пугал Елену Баранкину страшными шевелящимися бровями, будто взял их напрокат для такого случая у покойного генсека. Елене Баранкиной было страшно, она беззвучно кричала, впивалась в волосатую звериную спину Забурелова перламутровыми коготками, а тот все глубже вдавливал ее в диван, все больше раздваивал подбородок, и Елене Баранкиной казалось, что ей на лицо присел энергичный колючий карлик, душит шершавыми ягодицами. «Фалькон» пролетал над сибирской деревней, где в вечерней избе, окруженный свечами, лежал покойник. Подвыпивший, утомленный долгим чтением, пономарь вдруг увидел, как колыхнулось пламя свечей, покойник в гробу улыбнулся и явственно произнес то, что и повторить неловко.

Семиженов, страдавший прогрессирующей импотенцией, распалился зрелищем истязаемой жертвы. Покуда с ней оставался мучитель, Семиженов целовал дрожащую женскую щиколотку, норовил оттеснить Забурелова и куснуть беззащитную женскую грудь. Но как только мохнатый истязатель отпал, и Елена Баранкина закрыла свой измученный пах перламутровыми пальчиками, Семиженов рухнул на нее, как рушится потолок вместе с лепниной и люстрой. Белая маска его лица с черным коком и растворенными устами вампира изобразила триумф исцеленного импотента. Самолет пролетал над сталеплавильным комбинатом, где варилась танковая броня и кипели мартены. Сталевар, заглянувший в глазок, увидел, как из белого кипятка вдруг вылепился раскаленный, слепящий фаллос, и кто-то голосом горящего в танке наводчика прокричал: «Б…!»

Семиженов по-петушиному быстро разрядил свои вялые семенники, замахал крыльями, собираясь взлететь на забор, но передумал. Отсел к столу, взяв с тарелки зеленый листик спаржи. Стрижайло радостно схватил в свои сильные руки размягченную, как пластилин, Елену Баранкину. Стал лепить из нее – греческую амфору, Триумфальную арку, молодую верблюдицу, Венеру Милосскую, Кондолизу Райс, нижнюю часть Мадлен Олбрайт, бюст вице-спикера Слизки, правую ногу Новодворской, золотую бабу у Фонтана дружбы, самоходную артиллерийскую установку, кратер вулкана Этна. И когда огромный, уходящий в землю провал переполнился магмой, окутался дымом, вскипел розовой пеной, Стрижайло почувствовал себя Эмпедоклом. В белом облачении, с золотым венцом на челе, кинулся в преисподнюю, сливаясь с Богом Огня. Самолет пролетал над факелом газа, трепетавшего над тундрой. Соня Ки, дремлющая в объятиях приезжего американского менеджера, очнулась. Ей показалось, что американец, не знающий ни бельмеса по-русски, вдруг отчетливо, без акцента произнес во сне непечатное слово.

Пройдясь по первому кругу, пассажиры «Фалькона» пригласили к Елене Баранкиной француза-стюарта. Тот не возражал, сказав: «Мерси». Стюарта сменил второй летчик, произнеся в финале: «Се ту». Ему наследовал первый летчик, спросив на прощание: «Кель кулер?» А потом и бортинженер поставил самолет на автопилот и галантно, с хорошими манерами, сделал свое дело, заметив: «Шерше ля фам». Отдыхавшие пассажиры не мешали французам, выпивали и закусывали. А когда последний француз покинул Елену Баранкину, все двинулись по второму кругу. Елена Баранкина, прижимая к себе косматого Забурелова, произнесла:

– Вам, ребята, далеко до французов. Берите не числом, а уменьем.