Политология революции

В цифре «три» есть, видимо, какой-то интеллектуальный символизм, заставляющий связывать с третьей фазой такие понятия, как «зрелость», «возрождение», «консолидация», «синтез» и т. п. В то время как Амин говорил про «третий социализм», а Андерссон — про «третью левую», кубинский социолог Мария Раубер писала про «третье поколение революционеров», формирующееся в Латинской Америке.[258] Если первое поколение представляло «традиционную левую», вдохновлявшуюся идеями русской революции, а второе поколение — «новую левую», наследников кубинской революции, деятелей чилийской и сандинистской революций, то третье поколение определяется довольно размытыми общими словами про «объединение всех тех, кто стремится соединить независимость и национальное развитие с социальной справедливостью и этническим равенством».[259] Иными словами, это пока революционеры без революции. Впрочем, книга Раубер была написана еще до восстания сапатистов в Мексике и до победы Чавеса в Венесуэле.

Было бы несправедливо требовать от теоретиков четкой программы для движения, которое еще только зарождается. Беда в том, что попытки радикальных идеологов сформулировать цели на самом общем уровне оставляют простор не только для различных, но и прямо противоположных интерпретаций.

Идея «третьей левой» может лечь в основу широкого антикапиталистического реформаторского блока, может вдохновить революционеров, а может быть использована как самооправдание для политиков с радикальным прошлым, стремящихся к комфортабельному существованию в парламентской системе. Точно так же идея «третьего социализма» может стать ориентиром для практических действий, а может и остаться темой академических дискуссий. В обоих случаях неясным остается и ответ на самый болезненный и, быть может, самый важный вопрос: что из наследия традиционной левой должно быть отброшено, а что сохранено, в какой форме исторические ценности и цели социализма будут реализовываться в изменившемся мире?[260]

Кризис неолиберализма, наметившийся уже в середине 1990-х, не привел к немедленному подъему альтернативных политических проектов. Левые партии почти повсюду в мире выиграли электорально от разочарования масс в либеральной идеологии, но эти электоральные победы не были началом социальных преобразований.

От радикального реформизма к переходной программе

Между успехом на выборах и преобразованием общества существует огромная разница. Для левых электоральные успехи, не приводящие к успешным экономическим и социальным реформам, равнозначны поражению. Принципиальный вопрос состоит в том, насколько вообще возможны радикальные преобразования в рамках демократии. Исторический опыт свидетельствует, что радикальные преобразования сопровождаются острыми политическими конфликтами, ставящими демократию под вопрос. С другой стороны, слабостью большинства реформаторских проектов 1980-х годов — от левого курса первых лет президентства Франсуа Миттерана до перестройки Михаила Горбачева — был их «верхушечный», технократический характер. Потому неудивительно, что все чаще звучит лозунг заменить авторитарно-элитарный подход, типичный как для реформистских, так и революционных партий, «новыми массовыми движениями», а «реформы сверху» — «альтернативами снизу».

Джон Холлоуэй призывает вообще забыть про какую-либо деятельность, связанную с преобразованием государства. Борьбу за власть должно заменить «стремление к самоопределению», которое реализуется не после захвата власти, а «здесь и сейчас».[261] Вместо борьбы «внутри государственного пространства» (within the space of the state) необходим «бунт против этого пространства» (rebellion against that space).[262] Однако такой бунт возможен только в воображении автора, поскольку в реальном обществе нет жесткого разграничения между социальными и политическими пространствами — все они существуют в одном и том же месте и в одно и то же время. Даже поворачиваясь спиной к государству, невозможно игнорировать его до тех пор, пока оно не сочтет нужным само тебя игнорировать.