Политология революции

Влияние русского 1917 года на западное общество было огромно, но оно оказалось совершенно иным, нежели надеялись идеологи Октября. Русский опыт стимулировал уступки со стороны правящих классов и одновременно стал препятствием для поисков самобытной европейской модели радикального преобразования. Выход был найден в реформизме, причем успех реформистских попыток был прямо пропорционален серьезности «революционного шантажа», воплощенного в мировом коммунистическом движении и «советской угрозе». Это можно назвать «отложенной революцией».[196]

Неудивительно, что крах советского коммунизма оказался и катастрофой для социал-демократии. Реформистский курс рабочего движения Запада после 1989 года полностью исчерпал себя, а новой идеологии и стратегии не было. Результат очевиден: Запад вступил в эру острых социальных конфликтов и неясных социальных альтернатив. Место реформизма и революционизма стихийно занимает радикализм, выражающийся в разрозненных агрессивных требованиях, вспышках неорганизованного протеста, неприятии институтов власти.

Еще в начале 80-х годов XX века идеологи структурных реформ в рядах «еврокоммунистических» партий и левой социал-демократии столкнулись с серьезными проблемами. Как отмечали исследователи, левые «колеблются между верой в „альтернативные программы“, основанные на смешанной экономике и рыночном социализме, и пониманием того, что правящие классы будут терпеть эти реформы лишь до тех пор, пока ясно, что они не будут социалистическими».[197] Между тем противоречие это вообще не может быть разрешено в теории. Динамика развития капитализма такова, что система не может стабилизировать себя, не привлекая средства и институты как бы «извне».

Рыночный капитализм — это система, которая подчиняет процесс производства процессу обмена. С точки зрения либерального теоретика, именно обмен становится центральной и главной функцией хозяйственной жизни. С точки зрения истории и обычной логики, это очевидный абсурд. В прошлом, когда новые товары появлялись не столь часто, еще можно было предполагать, будто спрос порождает предложение. Но 80-е годы XX века великолепно показали, как изобретение и массовое производство нового типа товаров (видеоаппаратуры, персональных компьютеров, микроволновых печей и т. п.) порождало и массовый спрос на них. Это психологически вполне объяснимо с точки зрения повседневной жизни. Времена натурального хозяйства, когда продукты производились для собственных нужд, давно ушли в прошлое. При капитализме производство действительно не имеет смысла, если оно не ориентировано на обмен. А для людей вполне естественно путать смысл своих действий с их причиной.

Однако система, сводящая первостепенные функции к второстепенным, ограничивающая все богатство возможностей человека узкими задачами homo economicus, неизбежно порождает внутри себя невыносимое напряжение. Она постоянно подрывает собственную возможность к воспроизводству. Великий секрет капиталистической системы состоит в том, что она (в отличие от традиционных обществ) не является самодостаточной. Это, кстати, является и одной из причин ее невероятного динамизма. Надо идти вперед, чтобы не погибнуть. Остановка равнозначна кризису, крушению. Рост позволяет снимать или смягчать противоречия, которые иначе взорвали бы общество изнутри. Экономика должна развиваться, иначе она рухнет. Однако постоянный рост невозможен, тем более что ему препятствуют противоречия самой системы.

«Чистый» и «полный» капитализм в короткий срок пришел бы к саморазрушению. Именно потому с ранних этапов своего развития капитализм нуждался во внешних стабилизаторах. Еще Роза Люксембург показала, какую важную роль для поддержания равновесия капитализма сыграло вовлечение в мировую систему некапиталистической периферии, где так и не сложилось полноценное буржуазное общество. В самих странах «центра» институты и традиции, оставшиеся в наследство от феодализма, играли не менее важную роль. Монархия, английская обуржуазившаяся аристократия, академические учреждения, христианская религия, конфуцианская «семья» на Востоке — все это было не только наследием прошлого, но и гарантией стабильности в будущем.

Британский исследователь Уилл Хаттон великолепно почувствовал, насколько буржуазный порядок зависит от традиционных институтов. Капитализму, подчеркивает он, необходимы не только прибыль, но и «социальные и политические ограничения», вне рамок которых он вообще не может развиваться.[198] Протестантская этика также была не только идеологий поощрения личного успеха, но и «источником совместных усилий». В развитии капитализма на континенте также сыграли огромную роль добуржуазные традиции: прусская традиция дисциплины и государственного регулирования, католическая традиция солидарности, наконец, средневековые традиции самоуправления и «коммунитарности».[199]