Политология революции

Большевистская революция дала человечеству бесценный опыт общественных преобразований. Этот опыт достался дорогой ценой, но именно этим он и важен. В конечном счете, понимание трагических ошибок и противоречий советской истории не менее ценно для левого движения, чем признание ее заслуг и не менее очевидных успехов. Дискуссия об «уроках Октября» началась еще при жизни Ленина, в его полемике с Розой Люксембург и Карлом Каутским, а затем была продолжена Троцким и Бухариным. Однако к концу 1920-х годов дискуссия закончилась. Обсуждение социалистической программы было закончено. Его должно было заменить некритическое изучение советского опыта.

Коммунистические партии по всему миру дружно прекратили программные дискуссии. Отныне коммунисты точно знали, что такое социализм. Это тот общественный порядок, который существует (и ли создается в СССР). Соответственно, если в СССР что-то есть или должно быть, это признак социализма. Если чего-то в СССР нет, то при социализме этого и быть не должно. Готовая «советская модель» давала ответы на все вопросы. Но по мере того, как левые за пределами Советского Союза узнавали правду о том, что представляла собой жизнь в стране «победившей революции», нарастало разочарование. С каждым годом все более очевидным становился разрыв между идеалом социализма и практикой советского государства. Восторженное приятие «советской модели» сменилось критикой, но, как ни странно, это не сильно продвинуло вперед программную дискуссию.

В то время как троцкисты сосредоточились на спорах о классовой природе СССР (является ли сложившееся государство социалистическим?), недовольные коммунисты принялись за поиски новой готовой «модели», которую видели в каждой новой успешной революции — в Югославии, в Китае, на Кубе. Социал-демократия, окончательно отказавшись от обсуждения стратегических перспектив социализма, ограничивалась разработкой конкретных реформ. А компартии, сохранявшие верность Москве, втайне ожидали реформ в самой советской стране, что позволило бы скорректировать и сделать более привлекательной принятую ими «модель».

В 1960-е годы все окончательно запуталось. Социал-демократы заговорили о демократическом социализме, контуры которого становились год от года все более размытыми — смешанная экономика, политическая демократия и «стремление к равенству». У коммунистов появились сомнения относительно советской модели, которые высказывались не только на Западе, но вполголоса и на Востоке Европы. А вышедшие на политическую арену «новые левые» и вовсе объявили, что никакого социализма в СССР нет, однако свою позитивную программу так толком и не сформулировали.

Всерьез программные дискуссии возобновились на Западе лишь к концу 1960-х годов, в связи с массовым подъемом революционного движения. Исходной точкой был отказ от советской «модели» и постепенно нараставшие сомнения в применимости китайского опыта (даже у поклонников Мао не было полной уверенности, что его методы можно повторять во Франции или Норвегии).

Ключевые выводы дискуссии конца 1960-х и 1970-х годов можно сформулировать следующим образом. Во-первых, формальная демократия, сложившаяся в рамках буржуазного общества, явно недостаточна для социализма, но провозглашаемые ею права и свободы имеют непреходящее значение. Если в годы русской революции прямая демократия Советов противопоставлялась парламентаризму, то теперь левые выступали за их соединение. Надо сказать, что такие идеи можно обнаружить и в некоторых текстах Ленина (однажды у него мелькнула даже мысль о сочетании Учредительного Собрания с Советами). Однако ситуация России 1918 года не оставляла шансов на демократическое развитие. В середине XX века трагические уроки СССР заставили радикальных левых более бережно относиться к «формальным» свободам, провозглашенным буржуазной демократией. Тем более, что на практике эти свободы были не подарены народу правящим классом, а завоеваны борьбой трудящихся.