Полицейская история

12 февраля 1952 года. В Гаврском порту дует ледяной северный ветер. С Леклерком, инспектором, заменившим Урса, переведенного в Марсель, я жду прихода океанского лайнера «Америка». На его борту, в каюте 324, находится Эмиль Куржибе, которого разыскали для меня коллеги из ФБР. Четыре года назад он женился на хорошенькой американке из Калифорнии и открыл в Нью-Йорке мебельный магазин, специализирующийся на продаже мебели в стиле Людовика ХУ. Однажды он получил даже заказ из Белого дома. Через два месяца он должен был получить американское гражданство. Американские коллеги сообщили в своем рапорте, что Куржибе-Шатлен отличался примерным поведением. Если бы Бюиссон не донес на него, он мог навсегда забыть о своем прошлом.

«Америка» пришвартовывается к причалу. Мы с Леклерком поднимаемся на борт, где нас встречает стюард. В каюте 324 на нас ошеломленно взирает высокий и изысканно одетый мужчина.

— Давай, Куржибе, идем! — говорю я, показывая ему полицейскую бляху.

Мужчина бледнеет, теряет самообладание и с сильным американским акцентом бормочет что-то нечленораздельное, протягивая мне свой дипломатический паспорт.

— Прекрасно выполненная фальшивка, — говорю я, — но меня этим не возьмешь.

Я беру его под локоть и собираюсь вывести из каюты, когда в дверях появляется бледный и запыхавшийся стюард.

— Отпустите этого человека, — говорит он, — это посол Норвегии. Произошла ошибка. Человек, который вам нужен, находится в каюте номер двести шестьдесят четыре.

Я смущенно извиняюсь, и мы с Леклерком мчимся в каюту Куржибе.

На этот раз мы входим без стука. Эмиль Куржибе, бледный и растерянный, с грустной улыбкой указывает нам на иллюминатор:

— Если бы я был на двадцать лет моложе, я бы выпрыгнул в окно. Но мне пятьдесят пять лет, и моя жизнь кончена.

Эмиль Куржибе невысокого роста, и у него тихий, мягкий голос. На нем хороший доброкачественный костюм, и всем своим обликом он больше напоминает зажиточного коммерсанта, чем беглого мошенника.

Мы возвращаемся в Париж поездом, не переставая удивляться этому вежливому и обходительному человеку. А когда я вижу текущие из его глаз слезы, мое сердце сжимается от жалости.

* * *

На следующее утро я приглашаю Куржибе в свой кабинет для допроса. Его первая ночь, проведенная в заключении, оставила на нем неизгладимый отпечаток.

Сидя напротив него за пишущей машинкой, я предлагаю ему кофе, но он отказывается. Я не стал пристегивать его к радиатору.

— Начнем с начала, Куржибе, — говорю я. — Восемнадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года вы были приговорены к восьми годам каторжных работ в Кайенне за убийство женщины, которую любили.

— Да, и в результате я оказался в обществе людей, с которыми у меня не было ничего общего.

Куржибе рассказывает мне сентиментальную историю, происшедшую более двадцати лет назад.

— Разумеется, мне пришлось перенять некоторые из их манер, и чтобы однажды ночью они не перерезали мне горло, я стал грубым, циничным и жестоким.

— А потом вы совершили побег?

— Да, двадцатого сентября двадцать второго года. Под предлогом стирки я отправился с несколькими другими каторжниками на берег Марони. На другом берегу реки была уже Голландская Гвиана. Мы переплыли реку, несмотря на ее стремительное течение. Нас было трое. Сами того не зная, мы вышли к рудникам и встретили там еще девять беглецов. Они уже работали на шахте, и мы присоединились к ним. Платили нам меньше, чем другим рабочим, и это было понятно, но тем не менее нам удавалось кое-что сэкономить. У меня была только одна цель и мечта: скопить достаточно денег, чтобы купить небольшое судно и уплыть на нем в Венесуэлу, так как закон о выдаче преступников эта страна не признавала.

Мы выторговали у одного негра старое, полуразбитое рыболовецкое судно, натянули паруса, заполнили продовольствием и двинулись в путь.

На девятый день плавания нас застиг шторм, с которым мы боролись два дня, пока ураган не сломал мачту и не унес нас в открытое море.

На рассвете на нас накатила мощная волна и смыла всех за борт. Борясь со стихией, мы плыли часами, удерживаемые на поверхности только страстным желанием жить.

Но вот однажды появились акулы с белыми брюхами и черными пастями. Мы завыли от ужаса. Я почувствовал страшную боль в левой руке и, решив, что это акула, отключился…

Я пришел в себя на пляже… Надо мной склонились лица индейцев. Это были рыбаки. Потом они перенесли меня в деревню, в которой было не больше дюжины вигвамов. Деревня находилась на острове, откуда мне был виден семафор на венесуэльском берегу…

За мной ухаживала с удивительной ловкостью и преданностью пятнадцатилетняя индианка. Кроме того, она обучала меня языку своего племени. По желанию вождя я стал ее мужем. Я прожил с ними шесть лет. Они научили меня изготовлять стулья и столы, рыбной ловле и охоте. Мою жену звали Лиля, она подарила мне двух детей. Однажды я с грустью простился с плачущей Лилей, старым вождем и другими соплеменниками.

— Почему?