Полиция памяти

Дописав до этих пор, я показала текст редактору R. Уже теперь рукопись получалась довольно увесистой, и, чтобы не вынуждать меня таскаться с нею в издательство, он наведался ко мне сам.

Никуда не торопясь, мы обсуждали строчку за строчкой. Спорили, нужна такая-то фраза или нет. Исправляли отдельные слова — «тетрадь» на «блокнот», «вино» на «фруктовую наливку», «взор» на «взгляд» и так далее. Иногда вставляли недостающее предложение, а иногда выкидывали целый абзац.

Редактор R, сидя на диване, спокойно читал текст. Задумчиво, без малейшего нажима поглаживал каждую страницу в левом нижнем уголке, готовясь перевернуть. С моими рукописями он всегда обращается очень бережно. Замечая это, я всякий раз напрягаюсь: да неужели моя писанина достойна столь пристального внимания?

— Ну, что… Может, на этом сегодня прервемся? — проговорил он.

Мы закончили работу. Редактор вынул из кармана сигареты и зажигалку, я собрала все страницы с пометками в отдельную стопочку и зажала их скрепкой.

— Не хотите ли еще чаю?

— Если можно, покрепче, — согласился он.

— Да, конечно.

Я отправилась на кухню, нарезала на ломтики кастеллу[7], разлила по чашкам чай и принесла всё в комнату.

— Это твоя мама? — спросил он, разглядывая фотографию на каминной полке.

— Да.

— Красивая. Вы с ней очень похожи…

— Ну что вы! Как часто повторял папа, у меня от мамы разве что ровные зубы.

— Красивые зубы очень важны!

— У мамы в мастерской, на верстаке, всегда лежал газетный кулек с сушеными трепангами. И она постоянно грызла их, пока работала. А когда я начинала хныкать в своем манежике, совала мне кусочки трепанга прямо в беззубый рот, и я замолкала. До сих пор вспоминаю тот вкус — вперемешку с запахами гипса и опилок. Ужасно терпкая гадость!

R поправил очки на носу и, улыбнувшись, опустил взгляд.

В наступившей паузе мы молча поедаем кастеллу. Всякий раз, встречаясь с глазу на глаз, мы оба плохо понимаем, о чем еще говорить, когда заканчиваем обсуждать мою рукопись. Это вовсе не напрягает, напротив — его мирное дыхание окутывает меня, как уютное одеяло. Хотя я знаю редактора R исключительно как человека, который вычитывает мои рукописи. Где он родился и вырос, с кем живет сейчас, как проводит выходные, что за женщины ему по душе, за какую бейсбольную команду болеет — ничего из этого мне не известно. Когда мы вдвоем, мы просто читаем мои рукописи, и все.

— А здесь у тебя осталось много работ твоей мамы? — спрашивает он, намолчавшись досыта.

— Да нет… Только те, что она дарила лично папе или мне, совсем немного, — ответила я, снова глядя на мамин портрет. На маме летнее платье с рукавами-фонариками, она держит меня на коленях и смущенно улыбается. Ее руки, привыкшие к тяжелым инструментам вроде зубил, молотков и булыжников, теперь нежно сжимают ножки младенца.

— Законченные работы мама, похоже, не любила долго держать в мастерской. А с другой стороны, кажется, в моем детстве они были расставлены по всему дому… Но когда пришла повестка из полиции, мама быстро от них избавилась. Может, предвидела, что нас ждет впереди? А я была совсем еще маленькой и о тех событиях почти ничего не помню.

— А где была ее мастерская?

— В подвале. Думаю, когда-то она работала еще и на даче, в деревушке вверх по течению, но это было еще до моего рождения, а потом — уже только здесь, внизу, — сказала я и легонько постучала по полу носком шлепанца.

— А я и не заметил, что у этого дома есть подвал!

— Ну, это не совсем подвал… То есть он не просто под землей. У нашего дома только с юга вход через улицу, а северная дверь ведет из подвала к реке. Фундамент дома закладывали в воде, так что подпол расположен на уровне речного дна.

— Ого! Как все сложно…

— Думаю, мама любила шум воды. Не громкий, как морские волны, а мягкий, как шелест реки. Вот и дачу себе купила тоже на речном берегу. Ну, а здесь, в подвале, уже и сложились три важных для нее условия: шум воды, мой манежик и сушеный трепанг в газетке.

— Тоже мудреная комбинация… — он покрутил в пальцах зажигалку и закурил. А потом, чуть замявшись, добавил: — Если ты не против, конечно… А могу я взглянуть на этот подвал?

— Ну конечно. Совсем не против! — ответила я не задумываясь.

Очень долго он будто сдерживал что-то в груди, но в итоге раскрыл-таки рот и медленно выпустил струйку дыма.

* * *

— Ого! Зябко тут…

— Я сейчас печку разожгу. Только она совсем древняя, разгорится не сразу. Вы уж простите…

— Ну что ты, это от реки прохладно… И даже уютно по-своему. Не беспокойся.

Мы начали спускаться в подвал. На темных ступеньках он, чуть смущаясь, подал мне руку.

— Да тут просторней, чем я думал! — протянул он, оглядывая мастерскую, когда я включила свет.

— После маминой смерти папа не мог спускаться сюда. Так что здесь теперь полное запустение…

Сама я не была здесь, пожалуй, с тех пор, когда постучались Инуи.

— Ну… будьте как дома! — пригласила я.