Полиция памяти

И все-таки заполнять пустые страницы словами было сущим мучением, и количество смыслов, вытянутых из памяти за один вечер, никак не хотело расти. Временами я, вконец измочаленная, готова была вышвырнуть осточертевшую рукопись из окна. И тогда, чтобы успокоиться, брала какое-нибудь изделие из убежища, сажала его в лодочку своих ладоней, подносила к глазам и дышала — медленно, глубоко.

А полузатопленный паром понемногу затягивало все глубже. На каждой прогулке с Доном я непременно поднималась по склону холма до развалин библиотеки, присаживалась на груду кирпичей и смотрела на море. Вокруг не было ни души, и нескончаемое беззвучие нарушал разве что еле слышный зуд автомобилей на бегущем по взморью шоссе. Слухи о том, что Тайная полиция планирует строить на этом месте новую штаб-квартиру, усиливались, хотя груды обожженного кирпича никто не убирал и никаких признаков надвигающегося строительства я пока не замечала.

— Помнишь, как здесь сидел наш старик? — спрашивала я у Дона. — Знала бы я, что та встреча будет последней… — Не представляя, о чем я, Дон носился вокруг. — Может, приглядись я внимательней, заметила бы что-нибудь странное? Но нет, лицо его оставалось в точности таким же, как и всегда. Искренним, надежным и очень добрым. И очень печальным! Словно ему очень нужна какая-то помощь, но он слишком стесняется ее просить и лишь неловко опускает взгляд. Вот он смотрит на море, по его профилю пролегают глубокие тени, и кажется, что он вот-вот то ли расплачется, то ли рассмеется. Каждый раз, когда я вспоминаю это лицо, мне делается так горько. Хочется закричать: «Не волнуйтесь! Все будет в порядке!», протянуть к нему руки, только руки эти проваливаются в пустоту… А что удивляться, скажи, Дон? Все правильно. Ведь нашего старичка больше нет.

Я достала из кармана галету, раскрошила в пальцах и бросила псу. Дон выгнул спину, резко подпрыгнул и выполнил мастерский кэтч[16] на лету. Я бурно зааплодировала; Дон тут же вскочил на задние лапы и, хвастливо задирая нос к небесам, начал требовать еще и еще.

— Если б я знала про эту травму… мы могли бы спасти его!

Я все пыталась облечь в слова то горькое сожаление, что никак не желало растворяться в омуте моего сердца, и хотя прекрасно понимала, что слова эти вовсе не растворят его, а лишь сделают еще горше, все повторяла их сокрушенно, снова и снова, пока Дон не дохрумкал свою галету.

Паром же день ото дня затапливало все глубже. Близок день, когда он уйдет под воду, не оставив после себя вообще ничего. Уже сейчас, когда штормило, волны скрывали остатки кормы так, что и не разглядеть.

От одной лишь мысли о том, что теперь вода поглотит и весь огромный паром, заболело в груди. Смогу ли я вспомнить, что же там было раньше, когда увижу, что на поверхности больше ничего нет? Или все-таки сумею хотя бы примерно, обрывками вспомнить, как мы в той каюте угощались пирожными и вычерчивали план убежища и как любовались закатом с той самой палубы, сжимая перильца в четыре руки? Неужели мое сердце уже истощилось настолько, что даже это ему не по силам?

* * *

В день утраты правой руки люди уже не были настолько растеряны, как от потери левой ноги. Не корчились в постелях, гадая, что с ними творится, не маялись в попытках хоть как-то натянуть на тело одежду и не боялись, что им придется избавляться от такой потери своими силами. В глубине сердца каждый из нас уже предполагал, что рано или поздно нечто подобное произойдет.

Исчезновения частей тела происходили проще и доставляли нам куда меньше хлопот, поскольку, в отличие от обычных изделий, уже ничего не требовалось ни сжигать на площади, ни сплавлять по реке. Никто не кричал, не бегал в панике по улицам. Все просто приняли очередную пустоту как неизбежное и вернулись к обычным утренним заботам.

В моей повседневности, конечно, кое-что слегка изменилось. Во-первых, я больше не могла делать себе маникюр. Во-вторых, освоила метод однорукой машинописи. В-третьих, чистила овощи в три раза дольше прежнего. А колечко с правой руки носила теперь на том же пальце левой… Но все это не доставляло больших неудобств. Покорившись волнам исчезновений, я спокойно и очень естественно уплывала туда, где всё и всегда возвращается на круги своя.

Я больше не могла спускаться по стремянке в убежище с подносом в руках. Теперь уже я осторожно, старясь не вывалить еду на голову R, передавала ему поднос через дырку в полу и следом, ступенька за ступенькой, спускалась сама, пока он поддерживал меня снизу. Обратный путь оказался куда сложнее: приходилось взбираться вверх, открывать одной рукой крышку и буквально выволакивать все тело вверх из узенькой дырки в полу. А он с беспокойством следил за мной снизу.

— Возможно, наступит час, когда я уже не смогу спуститься в убежище, — однажды сказала я.

— Ну что ты! Я всегда буду вносить тебя на руках. Как принцессу!