Полиция

— Нет, — ответила Силье. — Я хочу сказать вам, что он меня не насиловал.

Ракель часто заморгала, пытаясь отмотать звуковую дорожку на несколько секунд назад, чтобы удостовериться, что она все поняла правильно. Не насиловал.

— И я угрожала, что обвиню его в изнасиловании, потому что… — Девушка костяшкой указательного пальца смахнула слезу, но глаза ее в тот же миг опять наполнились влагой. — Потому что он хотел сообщить руководству академии, что по отношению к нему я веду себя неподобающим образом. И у него были для этого все основания. Но я была в отчаянии, я хотела опередить его, обвинив в изнасиловании. Я хотела сказать ему, что передумала и очень сожалею о том, что сделала. Что это… да, что это было преступление. Ложное обвинение. Статья сто шестьдесят восьмая Уголовного кодекса. До восьми лет лишения свободы.

— Правильно, — ответила Ракель.

— О да, — улыбаясь сквозь слезы, произнесла Силье. — Я забыла, что вы юрист.

— Откуда ты это знаешь?

— О, — Силье шмыгнула носом, — мне многое известно о жизни Харри. Я изучала его, можно так сказать. Он был моим идолом, а я — глупой девчонкой. Я даже занималась расследованием убийств полицейских ради него, думала, что смогу ему помочь. Все началось с короткого рассказа о том, как связаны между собой части этого дела. Я, ничего не знающая студентка, хотела объяснить Харри Холе, как поймать палача полицейских. — Силье выдавила из себя еще одну улыбку, покачивая головой.

Ракель схватила рулон бумажных полотенец и протянула ей.

— И ты пришла сюда, чтобы рассказать ему все это?

Силье медленно кивнула:

— Он не снимает трубку, если видит, что звоню я. И я решила совершить пробежку здесь, чтобы посмотреть, нет ли его дома. Я увидела, что машины нет на месте, и собиралась уйти, но потом заметила вас в окне кухни. И подумала, что рассказать все прямо вам будет еще лучше. Это лучшее доказательство того, что я говорю то, что думаю, и когда я шла сюда, я делала это без всякой задней мысли.

— Я видела, как ты стояла там, на улице, — сказала Ракель.

— Да. Мне надо было хорошенько подумать. И набраться мужества.

Ракель почувствовала, как у ее ярости сменился адресат: от запутавшейся влюбленной девушки со слишком открытым взглядом она переметнулась на Харри. Он не сказал ей ни слова! Но почему?

— Хорошо, что ты пришла, Силье. Но теперь тебе, наверное, пора.

Силье кивнула и поднялась.

— В моей семье были случаи заболевания шизофренией, — сказала она.

— Вот как? — произнесла Ракель.

— Да. Мне кажется, я не совсем нормальная. — И добавила игривым тоном: — Но это совсем не страшно.

Ракель проводила ее до двери.

— Вы больше меня не увидите, — пообещала Силье, стоя на ступеньках крыльца.

— Удачи, Силье.

Ракель стояла в дверях, сложив руки на груди, и смотрела вслед девушке, бегущей по двору. Интересно, почему Харри ничего ей не сказал? Думал, что она ему не поверит? Что, несмотря ни на что, их снова накроет тень недоверия?

Позже пришла следующая мысль: а должна ли была появиться эта тень недоверия? Насколько хорошо они знают друг друга? Насколько хорошо один человек может знать другого?

Одетая в черное фигурка с пляшущим светлым хвостиком скрылась из виду задолго до того, как перестал слышаться звук соприкосновения ее кроссовок с гравием.

— Он выкопал ее, — сказал Бьёрн Хольм.

Руар Мидтстюэн сидел, склонив голову и почесывая затылок, на котором короткие волосинки дыбились, как щетина расчески. Наступила темнота, ночь бесшумно наползла на них, молча сидевших в свете фар автомобиля Мидтстюэна. Когда Мидтстюэн наконец заговорил, Бьёрну пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать его слова.

— Мое единородное. — Он кивнул. — Он просто сделал то, что должен был сделать.

Сначала Бьёрн подумал, что ослышался. Потом — что Мидтстюэн, наверное, неправильно выразился, он не это хотел сказать, что одно слово заменилось, выпало или оказалось не на том месте в предложении. И все же предложение было таким чистым и понятным, что звучало совершенно естественно. Палач полицейских просто сделал то, что должен был сделать.

— Принесу остальные цветы, — сказал Мидтстюэн, поднимаясь.

— Конечно, — ответил Бьёрн, разглядывая маленький букетик, лежащий у дороги.

Его собеседник скрылся за автомобилем. Слыша, как открывается багажник машины, Бьёрн думал о слове, которое употребил Мидтстюэн. «Мое единородное. Мое единственное дитя». Это напоминало о конфирмации и о словах Эуне, что убийца считает себя Богом. Мстящим Богом. Но Бог еще и жертвовал. Пожертвовал своего собственного сына. Распял его на кресте. Выставил на обозрение толпе. Толпа смотрела на него и представляла себе его страдания. Как сына, так и отца.

Бьёрн представил себе сидящую на стуле Фию Мидтстюэн. «Мой единородный». Двое. Или трое. Их было трое. Как же священник называл это?

Из багажника донесся звон, и Бьёрн подумал, что цветы, наверное, лежат под чем-то металлическим.