Полюби меня, солдатик...

— А то как же! В органах работал. Еще с революции. Он же с Дзержинским в одной тюрьме сидел. Дзержинский его в Минск направил. Работал, старался, мы его почти и не видели. Только однажды, помню, был выходной или, может, праздник какой. Поехали на речку рыбу ловить. Правда, ловил один папа с удочкой, мама на лужке цветы собирала, а я бегала по отмели, мальков разгоняла. Очень мне это нравилось, маленькая была. Потом просила отца — съездим еще. Он обещал, но все не получалось — некогда и некогда. А однажды говорит: сегодня на работу не иду, буду отдыхать. Сел на кровать и сидит. Я стала приставать: поедем на речку. А он в ответ: нет уж, не поедем. Досидел так до ночи, а ночью его и взяли. Так и не пришлось мне съездить на речку.

Серые сумерки плотно окутали башню, черепичную крышу, окрестности. Уже не стало видно ни городка, ни гор, ни дороги. Исчезли из виду и мои позиции. Городок утонул в туманном полумраке, лишь дымы от пожарищ светлыми космами тянулись куда-то над городскими крышами.

— И я своих с сорок первого года не видел. Не знаю, остались ли живы, — сказал я, невольно проникаясь ее заботой.

— У меня никого не осталось. Маму немцы повесили в Минске. Как партизаны их гауляйтера подорвали, немцы стали хватать подпольщиков, партизан да и простых обывателей. И маму схватили тоже.

— А ты как же? Одна...

— Одна, с кем же еще... Жили на квартире в Грушевском поселке, это на краю Минска. Квартирная хозяйка, правда, оказалась неплохой женщиной, в гестапо меня не сдала. Но у самой трое ребят, мужа нет. Есть нечего. Привезла из района мешок картошки, скоро его съели. Продали все, что можно было продать. Я последние варежки, что мама перед войной связала, снесла на базар. Может быть, и дальше как-то тянули бы, да на беду к соседям стали на квартиру два полицая. Ну и один, Винцесь, принялся к нам наведываться. Пьянтос такой, противный и наглый, не было от него спасения. Притащится, сидит до полуночи, болтает глупости, а то начнет приставать. Я уж отшивала его, как умела, да и хозяйка старалась — ничего не помогает. Влюбился, говорит.

— Понятно. Пригожая девчонка.

— Вовсе не пригожая. Это сейчас немного... А тогда — гадкий утенок.

— Не прибедняйся, — шутливо упрекнул я.