Полюби меня, солдатик...

Минуту мы стояли так, друг против друга — я с изготовленным для стрельбы автоматом, а он, по-видимому, набираясь решимости. Но что-то мешало ему в этом, и он оглянулся. Однако не на своих притихших у калитки помощников, а за речку — на моих артиллеристов.

— Твои?

— Мои.

Наверно, мало что понимая из того, что происходило возле коттеджа, мои артиллеристы с заметным вниманием вглядывались сюда, и, по всей видимости, это поколебало решимость старшины.

— Еще пожалеешь, мудак! — бросил он на прощание и перескочил через калитку.

Скорым шагом они двинулись вдоль речки, наверно, к другим постройкам, а я отдал автомат Кононку и вернулся в коттедж.

Эта стычка меня взбудоражила — от прежнего беззаботного настроения ничего не осталось. Я чувствовал, однако, что на этом не закончится, что последует продолжение. Каким оно окажется, нетрудно было представить. И я подумал: уж не постарался ли тут санинструктор Петрушин? Иначе почему они сразу направились к этому коттеджу — наверное же, не потому, что он здесь самый красивый. Разве мало в тылу коттеджей более красивых, чем этот? Да и для разведроты или гвардейской армии они старались?

Из рук заметно встревоженной Франи я взял гимнастерку, молча натянул на себя. Франя меня ни о чем не спрашивала, видно, и без того догадываясь, что произошло у калитки, и чувствуя мое состояние.

— Ладно, не бойся, — сказал я, застегивая ремень. — Мы защитим.

— Спасибо, — тихонько произнесла девушка.

— И это... Будем на «ты».

— Хорошо, Митя.

Все-таки я задержался в гостях, нельзя было так долго отсутствовать на огневой. Хотя вокруг было тихо, но в любой момент обстановка могла измениться. Опять же комбат, наверно, уже не однажды звонил Мухе, требовал меня к телефону. Медведев, конечно, выручит, скажет, что лейтенант ушел во второй расчет, где не было телефона. Но все-таки не на полдня же он ушел во второй расчет.

— Я вернусь, — сказал я Фране, которая, не выходя на крыльцо, стояла в раскрытых дверях. — Никого не пускайте.

На огневой, однако, все было как обычно в минуты тишины. Наводчик Степанов дымил вонючей «моршанкой», ленивый Атрощенко лежал навзничь на бруствере, свесив на площадку длинные, в трофейных сапогах ноги. Молодой Скибов долбил под сошником лопаткой — чтобы увеличить сектор обстрела. Его работой, сидя на станине, придирчиво руководил командир Медведев.

— Глубже, глубже копни! А то как даст на откате — наводчику синяк посадит. Обед вам, лейтенант, в котелке на ящике, — сказал он, обращаясь ко мне, как всегда, ровным голосом. — На двоих с Кононком.

— Ешь, Кононок, я не буду.

Мне было не до обеда. Чувствовал, коньячный хмель еще не прошел, как не прошла тревога от недавней стычки возле коттеджа. Открытый «Додж» куда-то исчез с дороги, и я не заметил куда. Или они убрались вовсе, или шарили где-то поблизости и снова могли ворваться в особняк. Я все поглядывал туда, хотя и не знал, что бы сделал, увидев их там. Сказав Фране не пускать, я, конечно, понимал всю ограниченность ее возможностей. Если эти захотят, их не остановить и танку. Что им этот коттедж! У меня уже случалась похожая встреча осенью возле Балатона в одном графском поместье, которое мы заняли после боя. Едва ввалились из-под дождя под вечер в надежде погреться, как во двор въехало несколько «Студебеккеров», и такие вот молодцы с автоматами принялись нас выкуривать в поле. Мол, выметайтесь, здесь расположится управление полковника Малеваного. Хотя, как оказалось, полковнику понадобились вовсе не холодные графские покои с портретами предков на стенах, а скорее подвалы под ними. Вытурив нас в поле, они хозяйничали в поместье до утра, а на рассвете их тяжело нагруженные «студеры» отбыли в тыл. Сидя в мокрой посадке, мы проводили их не одной парой ласковых слов. Но там был комбат, он принимал решение остаться или уступить. Решил уступить, может, и правильно — дешевле обошлось. Потому как, что бы мы сделали с пьяной оравой, наделенной полномочиями высокого начальства? Тут же комбат был далеко, решение пришлось принимать мне. Вот я и принял. Теперь буду дожидаться последствий.

Между тем стало слышно, как в ровике заговорил по телефону Муха. Но, судя по тону, разговаривал не с начальством — скорее со своим братом связистом. Поговорив немного, поднялся от телефона и громко объявил из ровика:

— Братья славяне! Войне конец!

На огневой все моментально замерли, пораженные радостной вестью, и Муха, натопырив усы, с важностью разъяснил:

— Бригадные радисты подслушали: завтра капитуляция!

— А почему начальство молчит? — засомневался Медведев.

— Еще сообщат.