Полк прорыва

— Затянула бы ты, Степановна.

— А ты подыграй, так и затяну. — И она запела: — «Эх, потеряла я колечко, потеряла я любовь…»

Песню эту, бывало, женщины пели на жнивье или когда пололи лен, и у нее был очень лихой припев, но сейчас она получалась нежной, почти грустной.

— Что-то ты по городскому начала пищать, еле тянешь, Степановна, — сказал гармонист.

Соседка шлепнула его рукавицей по губам.

Шорников обратил внимание на ее лицо — оно было бы, наверное, очень красивое, если бы не портили накрашенные губы. Краска разводами расползлась.

Женщины умеют чувствовать мужской взгляд, она достала платок и зеркало, стерла помаду. Гармонист воскликнул:

— Вот теперь другое дело! И поцеловать можно.

— Еще чего захотел!

Но видно было, что женщина симпатизировала гармонисту.

— Жаль, не лето! — говорит мать Шорникову. — На машинах бы свадьбу справляли. Когда я выходила замуж за твоего отца, меня везли на сорока подводах. Как царицу! Вся округа на свадьбе гуляла.

На железнодорожном переезде перед самым носом лошадей какие-то мужики закрыли шлагбаум.

— Что везете, добрые люди?

— Клад! — крикнул рыжий гармонист.

— Может, вы забыли наши русские обычаи? За такой клад выкуп полагается! Да еще какой! Что же жених сидит? Мы за такую невесту ничего бы не пожалели!

Жених смутился.

— Сколько лет ухаживал?

— Год!

— Ставь три бутылки!

— Хватит с вас и одной! — крикнул гармонист и, выхватив у ездового кнут, стеганул им по спинам лошадей. Лошади взвились и захрапели, поперли на шлагбаум, но мужики с обратной стороны, хохоча, еще сильнее налегли на него. Шлагбаум затрещал.

— Ладно, дайте им две бутылки!

Шлагбаум торжественно поднялся.

— Счастливого пути, молодые!

— Пусть у вас будут только мальчики!

В поселок тройки влетели вихрем.

У недостроенного с одной стороны Дома культуры толпились люди. Подкатывали «Явы», «Волги» и «Москвичи». Молодые ребята пристраивали у колонн юпитеры, на машине было написано: «Телевидение».

Шорникова и Елену посадили за один стол с женихом и невестой.

Мать смотрела на них, и на ее глазах были слезы. Может быть, она чувствовала себя самой счастливой в этом зале. Каждому знакомому и незнакомому старалась сказать, что это ее сын, приехал с невесткой в гости из Москвы!

Посидела немного и заплакала уже другими, горькими слезами, какими может только плакать деревенская одинокая старая женщина. При всем народе вытирала слезы. И конечно, все считали, что у нее глаза — на мокром месте. Может, только один он, ее сын, понимал эти слезы. И было больно сердцу, и неловко, и он чувствовал какую-то вину свою, хотя и не мог толком понять, в чем же именно она заключается.

— Не надо, мама, все будет хорошо. Не надо…

— Ты уж извини меня. Я сама не знаю, почему плачу.

Наступило время одаривать жениха и невесту. Преподносили книги, посуду, статуэтки, транзисторный приемник. Мать Шорникова, сутулая и пожелтевшая, совершенно седая, но еще проворная, с лукавинкой в глазах, тоже оказалась перед телеобъективом — подарила невесте дорогой платок. Была очень довольна, что сын ее положил на поднос пятьдесят рублей, а Елена подарила невесте свои модные сережки.

Хотя свадьбе старались придать современный вид, но все же старые здешние традиции чувствовались. После блюдечек со шпротами и тонко нарезанного сыра появилась душистая картошка с мясом, тушенная в русской печи, противни с холодцом и вместо рюмочек стаканы.

— Гармонист, «цыганочку»!

Люди расступились кругом, высокий кудлатый мужчина артистически поставил на каблук ногу и вскинул над головой руки. Задрожал пол, задребезжали стекла окон.

— Здорово! — кричала Елена.

Закончив танцевать, мужик попросил налить ему из «белоголовки».

— Хватит уже с тебя! — заметила какая-то женщина. — И не надоело отраву эту хлестать? Окочуриться можно.

— Мы, между прочим, известку проклятую пить будем — и ничего с нами не случится.

Теперь Шорников узнал его — по голосу. Это был Васька Баптист. Раньше он и не нюхал спиртного и не плясал. Васька тоже узнал Шорникова, подал руку, сел рядом.

— Давненько тебя в родных краях не видели. Уж не забыл ли ты, где твоя хата родная? И кто у тебя матка, кто был твой батька?

— Разве можно!

Васька посмотрел на его погоны:

— Полком командуешь или начальник штаба?

— Ни то, ни другое.

— Ракетчик?

— И не ракетчик.

— Но ничего, твое от тебя никуда не уйдет. Наш земляк вон маршалом стал! Может, и ты сумеешь… Только вряд ли! — Его простодушие граничило где-то с обидой, по говорил он такие слова, на которые никак нельзя обидеться.

— Дядя Вася, а ведь раньше вы не пили, правда?

— Конечно, не пил. Но, — усмехнулся он, — бог простит! Все теперь пьют. Даже куры.

Чтобы отвлечь его от выпивки, Шорников заговорил о маршале Хлебникове.

— Я у него служил, — сказал Васька. — Вместе воевали!

— В обозе были?

— Нет, не в обозе. Пулемет таскал!.. Ведь Россию защищали!

— Не променял ее на святых?

— Я ведь как все! — сказал Васька и крикнул гармонисту: — «Сербияночку»!

Лет ему было за шестьдесят, но он носился как бес. Краснощекий, с окладистой черной бородой, седые пряди волос напоминали скрученные засухой листья какого-то дерева.