Полк прорыва

Что он сделал — неизвестно, но только сел у стола, и к нему со всех углов, из-за бочек и деревянных ведерок, из-за печки стали выползать змеи. Большие и маленькие. Некоторые с желтым венчиком на голове. И дед Абрам брал их на руки, они извивались, он вешал их на шею, некоторых гладил и отпускал. И все приговаривал:

— Хорошие вы мои! Хорошие.

Стыдно было стоять у порога, пришлось подойти к столу, сесть на лавку.

— Да ты не поджимай под себя ноги, они тебя не тронут, — говорил Абрам. — Ты думаешь, если ползает, то и обязательно должна кусаться. Но не всякий гад зубы и яд имеет. — Пастух походил на какого-то непризнанного мага, знающего свою силу. Видно было, что он от души давал эти представления. Хлопнул в ладоши — гады все скрылись. Потом издал какие-то звуки, вроде «кис-кис», — стали выползать. Опять берет их на руки, сует за пазуху, некоторые пролезают в рукава его рубахи. Прямо по голому телу.

— А вот этот у меня самый умный. Степка! — указал он на самую толстую змею. — Я могу тебе открыть одну тайну. Коров доит. И коровы любят, когда он их за соски сосет. Ты думаешь, почему Звездочка ревет и в кусты бежит? Но я его не балую. Хорош будет и без парного молока.

Абрам рассказывал что-то еще, но он уже не слушал его: тошнило и кружилась голова.

— Если хочешь, оставайся у меня ночевать. Змеи тебя не тронут. Разве только по ошибке под рубашку заберутся погреться, — и он захохотал. — Не бойся, я пошутил.

— Я и не боюсь.

Абрам умер неожиданно — бык боднул рогом в живот. Пришлось одному жить в хате пастуха. Кормить и поить и ласкать ползучих. И все же они куда-то ушли. Исчезли все сразу. В одну ночь. Мужики уверяли, что они прячутся на кладбище, в траве и канавах. Одну змею однажды перерезали косой, когда косили. Но ведь она могла быть и не Абрамовой.

До шестнадцати лет Хлебников бродил по лугам с пугой, а потом записался добровольцем в Красную Армию, сказав, что ему восемнадцатый год. Роста он был высокого, поверили.

…Змеиное болото. Те же нехоженые места — кочки и осока, кое-где сверкают глянцевые листья ракит. Почему-то они красные, словно налиты вишневым соком.

Дорога бежит по луговине — пустырю, где и чахлая трава не хочет расти. Здесь не косят, пасут скот. На таком пустыре и стояла хата Абрама. Никаких следов. На том месте теперь незнакомая березовая роща, в нее клином врезался осинник. Тишина и светлое небо.

Маршал постоял, вздохнул и, сняв фуражку, направился через поле. Ни усталости, ни головной боли, сердце бьется совсем по-другому, почти не чувствуется.

Было все знакомо и незнакомо.

По перелеску разбрелось стадо. Мальчишка-подросток с пугой через плечо стоял у озера и трубил в рожок. Словно хлестал по сердцу. В озерце отразилось голубое небо, белые сполохи берез, трепетные переливы осинника. Зеленые яворы примкнули к берегу, оттеснили кувшинки.

Мальчишка перестал трубить, смотрел на него, как на явление Христово. Сверкающие большие звезды на погонах и две маленькие на груди. Белые виски.

— Здорово, братец! — сказал маршал.

— Здравствуйте.

— Стадо пасешь?

— Пасу. Отцу помогаю.

Из кустов вышел мужчина в фуфайке и бараньей шапке.

— Здравия желаю, товарищ маршал!

Хлебников подал ему руку, предложил закурить. Пастух взял папиросу, поднес к носу, с удовольствием понюхал, а потом уже прикурил.

— Местность осматриваете? Наверное, ракеты хотите здесь поставить, если не секрет?

— Может, когда-нибудь и поставят, если потребуется. А пока не надо.

Пастух хитровато улыбнулся и о ракетах не стал больше спрашивать. В стороне, под березой, стоял его мотоцикл вишневого цвета. Заметив любопытный взгляд маршала, пастух сказал:

— Мы с сыном живем далеко, без мотоцикла не обойтись. Все шесть деревень снесены в одну…

— Поместье Рожона сохранилось?

— Не слыхал я про такое.

«Конечно, и про пастуха Абрама они тоже ничего не знают».

Белокурый паренек в разговор не вступал. Он сел на кочку, положил рядом свою самодельную, обмотанную берестой трубу и, морщась от солнца, смотрел на военного. Считал колодочки на орденских планках и все сбивался.

— Покажи-ка мне свою трубу, — сказал маршал. — Ты сам ее сделал?

— Сам.

— Из ольхи?

— Да.

— Тогда должна быть звонкой.

Маршал подошел к воде, обмакнул в нее рожок, встряхнул слегка и приложил тонкий конец трубы к губам. И сам не поверил, что из его дыхания могли родиться такие звуки. Чистые, раскатистые, неповторимые. Только тогда, полвека назад, мальчишкой, он мог выводить такой мотив. И на него отзывались из чащи буренки, затихали птицы.

И сейчас отозвались — и лес, и озеро, и небо.

Он опустил трубу, постоял немного молча, держась за сердце, потом сказал:

— Очень хорошая у тебя труба, мальчик. Держи.

Но мальчик не взял трубу.

— Возьмите ее себе. Я сделаю другую.

— Спасибо. Только и ты уважь меня, прими тоже подарок. — Маршал снял со своей руки часы и подал мальчику. — Бери, бери, у меня есть еще, не обеднею.

— Бери, бери! — повторил пастух. — Когда-то мне командир дивизии за отличную стрельбу часы вручил, так я их по сей день берегу. А у товарища маршала, видимо, есть желание сделать тебе подарок.

— Есть!