Полковник

Но все эти умилительные свидания кончались тем, что возвращался ты к костру, от которого лишь на минуту отходил. Расталкивал, занимал свое место. Тогда все было не так, как сейчас. Таинственные шорохи Вселенной — эти странные звуки были полны очарования именно потому, что тебе и не надо было их понимать. В этом не было необходимости. Это все было от тебя так далеко, как, скажем, лев… в клетке. Посмотришь, послушаешь нестрашное рычание и вернешься к телевизору. Теперь же ты словно вошел к нему в клетку, и от того, как ты поймешь его, а он тебя, зависит: будешь ты или тебя не будет вообще. Сначала ты дрожишь, не воспринимаешь реально случившегося, все кажется тебе кошмарным сном, когда… ночной необъяснимый звук… потом еще один… еще… явственнее… две двери — два входа, много окон… со всех сторон — открыт — закрыт — открыт… закрыт… открыт… тупая боль в животе, чуть отвлекает, просто досадная помеха… но шорох… шорох… скрип половиц… уже шаги… вянут руки, вянет тело, вянет мысль… Мысль — то в жар — бежать, кричать, спастись… через форточку… не успеть… И вот подходят… медленно… спокойно… неотвратимо, неотразимо, невозвратимо… Ах, если б мимо! Не закричать, и не забиться, и не обнять, и не проститься… ах, если б мимо! Но нет — к тебе… Покорно ждешь…

Так и тут (со львом в клетке): сперва готов ты броситься на толстые железные прутья. Грызть, ломать их… А может, лучше лечь, глаза закрыть и будь что будет… Тук, тук, тук — отсчитывает маятник, ночные шорохи и мысль, блуждающая среди них, как в лабиринте, — всё двери, двери, а что за ними? Ночная ли роса и соловьи или опять дерутся два больших кота? Всё двери, но ни одна из них не ведет к выходу из лабиринта, а время уходит, шуршит не спеша. Так улетают разноцветные шары — навсегда. И вместо них поселяется в нашем сердце пустота.

Пространство же не терпит пустоты и заполняет ее единственной своей опорой — спокойствием непроходящего.

Да, тебе придется какое-то время находиться здесь. Пока не позовут туда, за последнюю дверь, перед которой стоишь. А пока ты стоишь в прихожей, в предбаннике, в приемной. И словно ждешь сигнала выйти из подводной лодки в океан. И жутковато, и уже тянет: «Скорее уж, что ли». И даже чудится существующая какая-то, заранее предусмотренная церемония, ритуал перехода. А пока дано время подготовиться, осмотреться в приемной. Вроде бы от этого будет зависеть то, что ждет тебя там.

И ты начинаешь озираться жадно, страстно, пытаясь по тому, что тебя окружает здесь в последний раз, составить, может быть, представление о законном хозяине, какое-то настроение почувствовать — как же все-таки вести себя при встрече.

Еще пока в отсутствие самого́ ты все спокойнее расхаживаешь по приемной, осваиваешься, прислушиваешься к отдаленным звукам часов, циферблат которых не круг, а… ш-ш-ш… шорох… это первый пока, еще есть время. Рассматриваешь вещи. На них жутковато-обычный облик, словно бы давно знакомые предметы, принадлежащие тебе, причастны тебе, а ты причастен им. Скажем, низкая луна в конце аллеи парка. Но ты вдруг ощущаешь, что причастны они тебе лишь формой, обликом — своим отличием от других обликов. Круглая, крупная, запорошенная снегом — вот и всё, чем принадлежит тебе (и всегда принадлежала) луна. Сейчас ты напрягаешься, хочешь вникнуть не в это — облик луны, висящей низко в конце аллеи. Ты страстно хочешь ухватить, подсечь совсем не облик — глина, глина, первородность! — подсечь то, чем мыслится сама твоя мысль о луне. Откуда она — энергия мысли? Что это? Причина или сгусток причин — создатель всего сущего! А вместо этого — холостой выстрел — всего лишь банальная метафора: луна похожа на засыпанного снегом немного сонного ночного сторожа, немного пьяницу, философа немного, — скучно.

«Подобно тому как кусок соли без внутреннего и внешнего есть лишь сгусток вкуса, так и тут, — думается странно Ивану Федоровичу, — есть луна на небе и есть отдельно мысль о ней. Избавиться бы как-то от раздвоенности, лизнуть разок то, что останется после ликов, — сгусток лунной причины, родившей то и другое».