Полковник Ростов

Ликующие глаза Моники погнали Ростова к машине. Она шла следом за ним, шла смело, так, что встречавшиеся сторонились ее. Ехали молча. Небо глубоко синее, не бомбили, но сирены уже оглашали Берлин, когда вошли в особняк. Моника вся горела, охлаждала себя ладошками, помахивая ими у щек, касаясь лба; пальцы не слушались, пальцы никак не расстегивали платье. Ростов сбросил тужурку, прислонил к себе Монику и ощутил вибрацию ее кожи, трепетание тела, которое словно на волнах качалось, изнутри другими волнами увлажняясь; она вскрикнула радостно, когда испытала предощущение того, что испытает вскоре, когда соединится с мужчиной до немыслимой близости, и, следовательно, этот всплеск предощущения показывает: она истинно нормальная девушка, и она станет истинной нормальной немецкой женщиной, она зачнет в удовольствии и радости от соития, как говорил ей врач в трудовом лагере, и ребенка она подарит фюреру; она уже так желала исторгнуться клокочущей плотью, что в нетерпении топала ногами по-жеребячьи…

Легли — и ничего не слышали и не видели; где-то рвались, наверное, бомбы. Уже во второй половине дня Ростов встал, спустился в котельную, погнал наверх горячую воду, в душ, чтоб смыть следы ночи, но Моника хотела именно со следами прибыть в комнату с шестью солдатскими койками, чтоб ее не только уважали, но и любили; Ростов догадывался: все сложности отношений с подругами оттого, что Моника — осведомительница гестапо, то есть ябедница по школьной терминологии, а такое всегда достойно презрения, но вот теперь она по-настоящему возьмет власть в свои руки… И утром, и в полдень он включал «телефункен», но так и не услышал ничего, хоть отдаленно напоминавшего о скором наступлении новой эры в истории Германии; он вглядывался в прохожих на улицах, когда вез Монику на завод, — нет, ничего не произошло. Неистощимая и неутомимая Моника прильнула своей головкой к плечу Ростова и что-то благодарно мурлыкала. Ничего не произошло. Ничего. Гитлер жив. Женщины, как и животные, начинают тихо беситься накануне землетрясения, и если что-то новое в Германии появилось, то оно — эта девочка, эта сборщица 5-го цеха, в которой бурлят откуда-то нахлынувшие страсти: извержение вулкана кончилось, но лава продолжает истекать из кратера; Моника то покрывалась потом, снимая его платком с лица, шеи, то вдруг становилась ледышкой. Он довез ее до завода, с рук на руки сдал блокляйтерше Луизе; Моника с этой субботы работала в вечернюю смену, Луиза подмигнула Ростову по-свойски, намекая на вольный распорядок своей жизни.

У Тиргартена Ростов не утерпел, позвонил около пяти вечера в кабинет Клауса, дежуривший офицер отчеканил: «Господин полковник сейчас занят, будьте добры позвонить ему через двадцать минут…» А после шести вечера в Целлендорф примчался Крюгель, огорошивший Ростова новостями, затмившими все события ночи.

Танки в Крампнице подняли по боевой тревоге — около 11 утра, по плану «Валькирия». Раздали боезапас, приказано было «сопротивление подавлять», оно, сопротивление предполагалось в Берлине, куда надлежало двигаться силами трех танковых батальонов. Там же, в Берлине, танки усиливались пехотными курсами фанен-юнкеров и тремя ротами Потсдамского унтер-офицерского училища. С большим опозданием все воинские подразделения приступили к делу, а затем по отбою возвратились к местам постоянной дислокации. Начальник училища полковник Глеземер находился в сильном недоумении и дважды звонил Фромму, что Ростова не удивило, Глеземера он знал по службе; другое не столько удивило, сколько сразило Ростова, ввергло его в отупление: еще до 11 утра по училищу разнесся слух о взрыве в Ставке фюрера и гибели его. До 11 утра! То есть еще до прилета Штауффенберга в Ставку некоторая часть Вооруженных сил Германии была осведомлена не только о существовании заговора, но и о планах по устранению Гитлера! В доме Магды Хофшнайдер они, Гёц и Ойген, подсчитывали, сколько же людей вовлечено в заговор, и цифра не превышала нескольких десятков человек; к ним можно прибавить две-три сотни офицеров, о заговоре осведомленных, но и только; никто из этих офицеров и генералов болтовней не страдал и распускать язык права не имел, поскольку все они связаны были особым германским свойством, офицерской честью, и слово офицера означало больше, чем клятва на Библии у англосаксов. Проговориться никто не мог — и тем не менее о заговоре стало известно.