Полковник Шабер

— В мою усадьбу, она расположена рядом с Гроле, в долине Монморанси. Там, сударь, мы вместе обсудим, что предпринять. Я знаю, в чем мой долг. Если я и принадлежу вам по закону, то фактически я не ваша жена. Неужели вы хотите, чтобы мы стали посмешищем всего Парижа? Не будем посвящать общество в наши дела, где мне отведена такая смешная роль. Сохраним наше достоинство. Вы до сих пор еще любите меня, — сказала она, бросив на полковника грустный и нежный взгляд, — но разве я не была вправе создавать себе новую жизнь? Какой-то тайный голос говорит мне, что в этих необычных обстоятельствах я могу положиться на вашу доброту, столь хорошо мне известную. Разве я ошиблась, избрав вас единственным судьей моей жизни? Будьте же не только судьей, но и моим защитником. Я рассчитываю на врожденное ваше благородство. Вы великодушны, вы простите мне последствия моих невольных заблуждений. Признаюсь вам, я люблю господина Ферро. Я считала себя вправе полюбить его. Говорю это без краски стыда. Если мое признание обидно для вас, то все же оно для нас не позорно. Я не могу скрывать от вас правды. Когда волею случая я осталась вдовой, я ведь еще не была матерью…

Движением руки полковник попросил ее замолчать, и примерно половину лье они проехали, не обменявшись ни словом. Перед взором Шабера встал образ двух детей.

— Розина!

— Я слушаю вас, сударь.

— Мертвецам не следовало бы выходить из могилы, верно?

— О нет, сударь, нет! Не считайте меня неблагодарной. Но поймите, вы оставили супругу, а теперь перед вами любящая женщина, мать. Если полюбить вас вновь не в моей власти, я все же не забываю, чем я вам обязана, я могу предложить вам дочернюю привязанность…

— Розина, — прервал ее мягко полковник, — я не сержусь на тебя. Забудем все, — добавил он с кроткой улыбкой, прелесть которой неизменно отражает красоту души. — Я не настолько огрубел, чтобы требовать видимости любви от женщины, которая не любит меня более.

Графиня бросила на него взгляд, исполненный такой горячей признательности, что несчастный Шабер готов был снова вернуться в братскую могилу под Эйлау. Иные люди обладают душой достаточно сильной, чтобы доказать любой ценой свою преданность, а наградой им служит сознание, что они сделали добро обожаемому существу.

— Друг мой, мы вернемся к этому разговору позже, когда успокоимся, сказала графиня.

Беседа их приняла иное направление, ибо невозможно долго говорить на подобные темы. Хотя супруги то и дело возвращались к своему необычному положению то намеками, то прямо, все же они совершили очаровательную прогулку, как бы вернувшую их к прежней совместной жизни и ко временам Империи. Графиня придала этим воспоминаниям нежное очарование и внесла в беседу меланхолический оттенок, подчеркивая этим ее значительность. Она сумела оживить любовь, не пробуждая желаний, и словно невзначай открыла своему первому супругу, как обогатилась она духовно, стараясь исподволь приучить его к мысли, что отныне ему придется ограничить свое счастье теми радостями, какие вкушает отец возле любимой дочери.

Полковник раньше знал графиню времен Империи, теперь пред ним была графиня времен Реставрации.

Наконец карета, увозившая супругов, свернула на проселочную дорогу и подъехала к большому парку, разбитому в неширокой долине, между возвышенностью Маржанси и очаровательным селением Гроле. Графине принадлежал там прелестный дом, где, как сразу заметил полковник, все было тщательно приготовлено для их совместного пребывания. Несчастья — своего рода талисман, усиливающий прирожденные нам свойства: у некоторых он развивает недоверчивость и злобу, а у людей прекрасной души приумножает доброту. Под влиянием перенесенных несчастий полковник стал еще отзывчивей и лучше, чем он был, и мог постичь тайны муки женщины, которые не доступны пониманию большинства мужчин. Однако, несмотря на всю свою доверчивость, он не удержался, чтобы не спросить графиню:

— Значит, вы были твердо уверены, что вам удастся привезти меня сюда?

— Да, — ответила она, — если истец действительно оказался бы полковником Шабером.

Искренность, прозвучавшая в этом ответе, рассеяла появившиеся было подозрения полковника, и он сам их устыдился.

В течение трех дней супруга полковника Шабера была само обаяние. Казалось, своей непрестанной заботой и женской нежностью она хотела изгладить из его памяти все воспоминания о перенесенных им горестях, вымолить прощение за те муки, которые она, по ее уверениям, причинила ему невольно; ей доставляло удовольствие расточать перед ним — но, разумеется, не без оттенка должной меланхолии — все свое очарование, против которого, как она знала, он не мог устоять; ведь мы особенно чувствительны к некоторым движениям, к некоторым прелестям ума или сердца и пасуем перед ними; она стремилась вызвать в Шабере сочувствие к своему положению, растрогать его, чтобы овладеть его душой и целиком подчинить своей власти.