Полковник трех разведок

– Вы ведь не ходите в русские рестораны, – с ехидцей обронил Дэвисон, уже взявшись за дверную ручку. – В последнее время предпочитаете в основном посольский бар.

– Да? А, как вы думаете, где меня пытались спаивать и нагло вербовать; вербовать – и снова спаивать, сотрудники КГБ уже на пятый день после моего появления в Москве?!

– Неожиданный поворот. Удивляюсь, почему легенда об этом вашем «хмельном противостоянии» с сотрудниками КГБ слуха моего до сих пор не достигала. И в каком же питейном заведении это происходило?

– Да все в том же ресторане отеля «Националь».

– Не думал, что это настолько «гиблое» место. К тому же странно, что сотрудники внутренней безопасности, эти выкормыши ЦРУ, решились поверить в вашу стойкость перед уловками коварных кагэбистов, – уже открыто позволил себе отвести душу капитан.

Мстить – так мстить, за все издерганные шефом нервы. И вообще сколько можно?.. Малкольму ведь ясно дали понять, что должность помощника атташе для капитана внешней разведки Дэвисона – всего лишь дипломатическое прикрытие. Так, может быть, пора напомнить, что весь этот военно-воздушный атташат нужен в Москве только в образе еще одной «официальной бреши проникновения в стан врага», как выразился в свое время генерал Доновэн. В другой стране и по другому поводу, естественно, тем не менее…

Но когда Дэвисон окончательно закусил удила, он попросту забыл, с кем имеет дело. Реакция полковника, как всегда была непредсказуемой. Уловив в словах подчиненного явный намек на возможное предательство, он вдруг дико, словно в казарме – после пошлого солдатского анекдота – заржал.

– А как им, наивным янки, было не поверить в «стойкость» истинно американского аса Малкольма, если они сами видели, что охрана буквально на руках вносила меня в посольство. Кагэбисты, эти сучьи дети, слишком перестарались с двумя последними стопками своей «огненной воды». Спасибо всё тому же второму секретарю посольства. Зная о моем «выходе в люди», а также нравы русских, он как раз вовремя прислал за мной двоих проверенных клерков.

– Ничего не скажешь, бурное вхождение в должность, сэр, – только и мог обронить Дэвисон, выслушав эту исповедь.

– Зато с тех пор я закаялся ходить в «Националь», капитан. Теперь ваша очередь. И помните все мои мудрые наставления.

– Только ими и руководствуюсь, сэр! – заверил помощник атташе, стараясь как можно скорее закрыть за собой дверь. Не доведи господь, этот вовремя не сбитый истинно американский ас решится снова напоминать ему свои бессмертные, почти библейские наставления!

За те полгода, которые ему выпало работать под крылом у Малкольма, он так и не сумел привыкнуть к его расхристанной, сугубо армейской пока еще манере общения. Шеф-полковник этот стал единственным человеком, при общении с которым Дэвисону, считавшему себя незаурядным психологом-аналитиком, не удавалось ни спрогнозировать его реакцию, ни предугадать словесный ход, и вообще – привыкнуть к его дичайшей манере ведения диалога.

* * *

Специализироваться по восточно-российскому военно-политическому направлению Дэвисон начал еще в военном «разведывательно-диверсионном» колледже. Случилось так, что в Сан-Франциско их семья долгое время жила в районе, наполовину заселенном эмигрантами, бежавшими из России во время тамошней Гражданской войны. Первые школьные друзья и первые девушки Чарльза тоже происходили из их среды.

А тут еще отец, военный летчик, узнав о языковом пристрастии сына, рубанул: «Послушайся совета старого пилота: русский – единственный язык, который по-настоящему стоит изучать. Для таких небесных странников, как мы с тобой, русский язык – это язык врага, а знание врага – хлеб всякого пилота. Причем на всю жизнь».

Как вскоре выяснилось, «старый пилот» оказался прав. Вся карьера «дипломатического разведчика» под прикрытием так или иначе связана была исключительно со знанием русского. В том числе и должность референт-адъютанта Даллеса, в которой ему пришлось дождаться завершения войны. Да и прежде чем получить назначение в Европейское бюро ЦРУ Чарльз Дэвисон несколько лет вел контрразведывательную работу в лагерях советских военнопленных, а также в лагерях для перемещенных лиц и среди послевоенной эмиграционной волны, состоявшей в основном из бывших «власовцев».

Конечно же работать с ними оказалось куда труднее и менее приятно, нежели с элитой дворянского «офицерства» царской и белой армий. Зато пришло углубленное познание пролетарской психологии бывших красных командиров, большинство из которых так до конца и не поняли, что собой представляло это самое «власовское движение», в кровавой круговерти которого они оказались только ради спасения от лагерного ада.

Почему он вспомнил сейчас об этом своем опыте наставника диверсантов? Да потому что с первого часа знакомства с делом Пеньковского, он вдруг начал воспринимать его в образе еще одного «власовца», только затерявшегося во времени, слегка запоздавшего к «висельничной обедне» самого генерала Власова.