Полководец

Петров позвонил в госпиталь. Профессор Кофман грустно ответил:

– Все возможное сделали. Больше ничем помочь не можем. Она продержится несколько часов.

Петров коротко бросил Крылову:

– Съезжу в госпиталь.

В подземной пещере тускло горят электрические лампочки, душно, пахнет лекарствами и сырым камнем.

Онилова лежит бледная, с закрытыми глазами, кажется мертвой. Петров внимательно посмотрел на профессора. Тот тихо сказал:

– Она жива. Иногда открывает глаза. Очень слаба. Много крови потеряла.

Петров сел на табуретку у кровати, увидел на тумбочке стопку бумаг, стал их перебирать: вырезки из газет, письма, «Севастопольские рассказы» Толстого. Иван Ефимович стал читать пометки Ониловой на полях: «Как это верно», «И у меня было такое чувство». Особенно привлекла внимание запись: «Советский Севастополь – это героическая и прекрасная поэма Великой Отечественной войны. Когда говоришь о нем, не хватает ни слов, ни воздуха для дыхания. Сюда бы Льва Толстого. Только такие русские львы и могли бы все понять. Понять и обуздать, одолеть, осилить эту бездну бурных человеческих страстей, пламенную ярость, ледяную ненависть, мужество и героизм, доблесть под градом бомб и снарядов, доблесть в вихре пуль и неистовом лязге танков. Он придет, наш Лев Толстой, и трижды прославит тебя, любимый, незабываемый, вечный наш Севастополь».

Профессор взял с тумбочки и протянул командующему тетрадь:

– Не успела еще дописать, пишет актрисе из фильма «Чапаев».

Петров взял письмо, стал читать:

«Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине „Чапаев“. Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо. Но с самого начала войны я хотела написать вам и познакомиться. Я знаю, что вы не та Анка, не настоящая чапаевская пулеметчица. Но вы играли, как настоящая, и я вам всегда завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова. Сдала на „отлично“ пулеметное дело. Я попала – какое это было счастье для меня! – в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую. Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я очень слабая, маленькая, худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука. Первое время я еще боялась. А потом страх прошел… Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и поэтому весь народ – моя семья), тогда делаешься очень храброй и уже не понимаешь, что такое трусость. Я вам хочу подробно написать о своей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских…»

Онилова открыла глаза. Сначала поглядела вверх на лампочку, потом медленно перевела взгляд на Петрова. Узнала, попыталась подняться. Иван Ефимович остановил ее, положил руку на плечо. Девушка улыбнулась, тихо, слабым голосом сказала:

– Как же это вы пришли? Спасибо вам. Я знаю, что я скоро умру. Но я счастлива – успела кое-что сделать.

Петров погладил Нину по голове.

– Ты славно воевала, дочка, – сказал он, стараясь преодолеть хрипоту, появившуюся в голосе. – Спасибо тебе от всей армии, от всего нашего народа. Ты хорошо, дочка, очень хорошо сражалась. Я помню, как ты била врагов еще в Одессе. Помнишь лесные посадки, высоту над Дальником?

Онилова закрыла и тут же открыла глаза, дав понять этим, что помнит.

– Помню, все помню, товарищ генерал, – прошептала она.

– Весь Севастополь знает тебя. Вся страна будет теперь знать. Спасибо тебе, дочка, от всех нас, твоих боевых товарищей. – Петров еще раз погладил Нину по голове, поцеловал в лоб, сказал, будто извиняясь: – Пойду, милая, дел неотложных много. Бьем мы фашистов. Бьем! А ты поправляйся.

Петров отвернулся, снял пенсне и стал протирать его платком…

В тот же вечер Нина Онилова скончалась, она похоронена вместе со своими боевыми друзьями в Севастополе. Петров, несмотря на занятость, был на ее похоронах.

Нине Ониловой посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Тем временем севастопольцы готовились к отражению решающего штурма противника.